Соня же по-своему понимала и это поведение жениха… Трудно сказать почему, но в душе ее выросла безумная уверенность, что рано или поздно Тобольцев будет принадлежать ей… Его увлечение Катериной Федоровной — роковая ошибка! Когда-нибудь он это поймет. И тогда наступит торжество Сони… А пока она готова ждать годы… жить, как в полусне, закрыв глаза на все, лишь бы повторялись эти незабвенные мгновения, как в ту ночь!.. Она догадывалась, что ее ласки заронили надолго искру в нервы Тобольцева… Она инстинктом понимала, что Тобольцев безволен перед красотой и натиском беззаветной женской страсти. С этими двумя козырями в руках семнадцатилетняя девочка готовилась сорвать банк.
Но Тобольцев, после того памятного утра, вел себя крайне тактично в доме невесты, куда заезжал почти ежедневно «посмешить» Минну Ивановну. Эти приезды его стали праздником для всех в доме, не исключая прислуги. Его лихач, доха и бобры на пальто, щедрость его — все давало повод говорить, что жених — «миллионщик»… И хозяин дома, старый купец, наслышавшийся о фирме Тобольцевых; и дворник, получивший как-то раз золотой от жениха; и даже соседи — воспылали уважением и интересом к бедной семье Эрлих. Городовой на углу — и тот стал делать под козырек переконфуженной Катерине Федоровне. Она краснела, когда дворник, сорвав картуз, опрометью кидался на ее зов и стоял на морозе с открытой головой. А когда хозяин прибежал по первому намеку ее, что печь дымит, и беспрекословно взялся за ремонт на собственный счет, хотя всегда был выжигой, Катерина Федоровна почувствовала, что у нее словно росту прибавилось на вершок… Она слишком привыкла к обидам и лишениям, которые являются долей бедняков, чтоб голова не закружилась у нее. Особенно потрясла ее шуба черно-бурой лисицы, присланная ей будущей свекровью уже после того, как они познакомились. Она ахнула, руками замахала и так покраснела, что даже слезы у нее выступили в глазах. Целую неделю женщины со всего двора, барыни и кухарки, приходили поглядеть на подарок: щупали мех, гладили его, даже нюхали… Некоторые барыни примеряли ротонду на себя и красовались перед зеркалом в чужой квартире. «В такой шубе только в каретах ездить надо», — говорили они. «И будет ездить в каретах», — убежденно и важно возражала Минна Ивановна.
Тобольцев в доме невесты был неотразимо весел и ровен со всеми: если целовал руку у Кати, то целовал их одинаково у будущей тещи и свояченицы; не позволял себе ни одной интимности, даже говорил невесте вы… И опять-таки это очень нравилось Катерине Федоровне. Постороннему наблюдателю могло бы показаться, что из двух сестер Тобольцев скорее флиртует с Соней… Она встречала его всегда серебристым, счастливым смехом и бросала ему яркий взгляд… взгляд «сообщницы»… А он отвечал ей таким же воровским, хищным взглядом, если не успевал овладеть собой… Они как будто глазами спрашивали друг друга: «А помнишь?»
«Еще бы! Этого нельзя забыть».
И этого ей было довольно, чтоб строить воздушные замки…
Тобольцев, выпив стакана три чаю, теперь уже без просьбы входил «в исполнение своих обязанностей»… То есть становился в позу у стены, закладывал большие пальцы в карманчики белого жилета и начинал «рассказывать»… Все четыре женщины, считая и кухарку, неизменно появлявшуюся у двери, принимались безумно хохотать, прежде даже чем он открывал рот… «в кредит»… Смеялись до слез, до изнеможения…
— Ну, барин! — говорила Фекла на дворе. — Вот-то чудесит!.. Животики надорвешь… — Минна Ивановна плакала от удовольствия. У нее все эмоции выражались слезами. Соня хлопала в ладоши и просила: — Ах, милый!.. Ах, дуся!.. Ну, еще!.. Ради Бога, еще!
Катерина Федоровна, не сводя влюбленного взгляда, хохотала своим заразительным смехом, открывая жемчужные зубы… И Тобольцеву казалось, что он отдаст все овации и восторги толпы за радость этих двух девушек.
Катерина Федоровна с первой же встречи бесповоротно покорила нянюшку. Старушка поцеловала ее в плечико и хотела было приложиться к ручке… Но переконфуженная невеста обхватила шею нянюшки и горячо расцеловала ее коричневые щеки. Старушка была сразу куплена… Еще более пленил ее староверческое сердце весь внешний облик молодой женщины.
— Ну, Андрюша, — говорила она, — вот это так девица! Всем невестам — невеста! Ни тебе вихров на лбу, ни алой попоны, как у Конкиной…
— Угодил, нянечка? Ну вот и отлично… Я больше для вас, нянечка, старался…
— Что уж говорить! И тебя в ежовые заберет. Тебе только такую и надо… Ну-ну! Не токмо меня, она и «саму» кругом пальца обернет… «Дьявол попутал меня, старую!» — с раскаянием думала она, вспоминая о гребеночке.
Тобольцев тянул день ото дня объяснение с матерью. При одной мысли, что почувствует Лиза, ему становилось холодно. Наконец он решился. Этого требовала невеста.
Но он сам не ожидал, что мать так взволнуется. У нее затряслись руки и голова. Она заплакала от ревности.
— Маменька, о чем? — крикнул Тобольцев. Мгновенно он очутился рядом. Она прижала его голову к груди с судорожной лаской и плакала непривычными скупыми слезами…
Когда она успокоилась, Тобольцев представил ей «формулярный список» Катерины Федоровны… И, как он рассчитывал, все это ошеломляюще подействовало на Анну Порфирьевну. Она давно переросла тех женщин ее круга, которые не одобряли высшего образования для женщины, ее самостоятельности, всего, что вело молодежь к «греху». Лет тридцать назад так думала и сама Анна Порфирьевна… Но когда ее Андрюша поступил в университет, на женских курсах образовалась стипендия имени Тобольцевой, и в короткое время Анна Порфирьевна стала популярной среди учащейся молодежи… Теперь она слушала сына в безмерном удивлении, покачивая головой. И тот факт, что бедная невеста не кидается на шею жениху, а сама медлит со свадьбой, — окончательно смутил Анну Порфирьевну. Она втайне почувствовала даже некоторый страх перед этим новым типом женщины…
— Ты в банке двести, и она в школе двести? Поровну, стало быть? — несколько раз повторила она. Для нее, всю жизнь глядевшей из рук мужа, хотя она и принесла свое приданое, — все это казалось чуждым.
— Вот только что, Андрюша, послушай меня… Я недаром на свете жила. Надо, чтоб она из дому на службу не уходила! В доме свое дело будет, это раз… А потом… плохо, коли не муж в доме головой будет… А какая же ты голова, коли вы поровну получать будете?
Он засмеялся.
— Не беспокойтесь, маменька!.. Ей самой надоело по чужим людям мыкаться. Она спит и видит хозяйкой зажить. И, поверьте мне, маменька… Кто так умеет старуху мать беречь да сестру баловать, из такой образцовая жена выйдет. Я-то, боюсь, плох окажусь для нее…
Анна Порфирьевна с горделивым восторгом посмотрела на сына и усмехнулась.
Но она была поражена, когда Тобольцев, кусая губы и краснея, попросил ее сохранить в тайне эту новость «пока что»…
Она вдруг подняла голову и стала пристально разглядывать это знакомое ей, казалось, до черточки лицо его. И чем больше глядела, тем сильнее заливала краска ее желтые щеки. Давно мелькнувшее подозрение вдруг искрой зажгло ее зрачки… И Тобольцев не вынес блеска ее гневных глаз.
— Доколе же это молчать?.. Или ты что постыдное затеял? Кого же ты боишься?
Тобольцев, покраснев, сорвался с кресла.
— Маменька!.. Ради Христа! Не казните… Я чувствую, что вы догадываетесь… Вы слишком тонкий человек, чтоб не догадываться…
Анна Порфирьевна не сводила с него сверкающего взгляда… Вдруг в горестном изломе поднялись ее брови. Она закрыла веки и печально закачала головой.
Тобольцев в неудержимом порыве кинулся перед ней на колени.
— Маменька, простите!.. Знаю, что мне нет оправданий!.. Боже мой… Если б я предвидел, как мне придется расплачиваться за мое безумие!..
Ее лицо стало бескровно, как воск. И когда она открыла глаза, скорбные и гневные, полные ужаса и угрозы, у самого лица сына, — он содрогнулся невольно. «Ангел Васнецова… На Страшном суде…[157] Боже мой, какое сходство!»
Ее пальцы судорожно впились в его плечи.
— Неужели ввел в грех? — расслышал он задыхающийся, полный ужаса шепот.
Восторг озарил его лицо и сильно всколыхнул его тело.
— Нет, маменька!.. Нет… Верьте мне… Этого я не сделал… Я удержался. Из-за любви к вам я этого не сделал…
Она закрыла глаза, и все напрягшееся в страстном возбуждении, вытянувшееся тело ее как бы осело сразу в руках Тобольцева. Трагическое выражение лица смягчалось постепенно.
— Я точно предчувствовал эту минуту, — как бы в истерике говорил он. — Я знал, что это вас убьет. Наконец… все это кончено давно… И теперь мы только друзья.»
По щекам ее поползли две тяжелые слезы. Она опять открыла глаза и устремила их на темный лик византийской иконы, высоко в углу. По скорбному выражению ее глаз Тобольцев догадался, что она молится.
