Вся Королевская улица была запружена огромными толпами народа. Городским стражникам лишь при помощи оружия удавалось сдерживать толпу на отведенных ей местах; каждому хотелось поближе видеть епископа, причинившего им так много горя.
Граф фон Вальдек, мужчина лет сорока, отличался крепким телосложением и тучностью. Его манеры и взгляд показывали, что это был человек, полный силы и отваги. Все в нем изобличало дворянина, воспитанного исключительно для военной службы: по-испански остриженная темно-русая бородка обрамляла его лицо; прекрасный меч украшал его бедро. Его уверенная посадка свидетельствовала о привычке и умении управлять конем; на его правой руке сидел ястреб-перепелятник. Его серьезное и строгое лицо носило в то же время отпечаток некоторой кротости, а неопределенное очертание лба ясно свидетельствовало о его скрытности, осторожности и лукавстве, о его способности улыбаться и ненавидеть, прощать и ничего не забывать. Словом, все изобличало в нем человека, не останавливающегося перед какими бы то ни было препятствиями и умеющего выждать удобный момент. Приближавшиеся к нему женщины любили его, тем более, что он никогда не был в их глазах церковником: он еще не принял пострижения; но мужчины составили себе о нем другое мнение. Его вспыльчивость, свирепость и непоколебимое упорство, в связи с привычкой повелевать, наводили на них страх и вселяли к нему всеобщую ненависть.
Родные братья епископа, многочисленные рыцари, графы со своими свитами окружали князя. Два маленьких значка реяли в воздухе над этой пышной процессией.
Несмотря на всю пышность и блеск этого торжественного въезда, внимание всех, кроме, конечно, самого Вальдека, останавливал на себе молодой, поразительной красоты паж, ехавший почти рядом с князем. Судя по внешнему виду молодого пажа, ему было не более семнадцати лет: блондин с темными глазами и женственным выражением лица, он в то же время был, по-видимому, полон мужества и страсти. Все знали, что это любимый паж епископа, и не было, конечно, недостатка во враждебных слухах: одни говорили, будто бы паж — переодетая девушка; другие уверяли, будто это — сын епископа, тем более, что имя его, Христофор Вальдек, совпадало с фамилией самого епископа. Во время въезда, красивый паж был все время занят детски-наивным разговором с епископом: то он интересовался боковыми улицами страшным образом огражденными цепями, то указывал на вооруженных обывателей и ремесленников, собравшихся под свои знамена. На все вопросы юноши граф Вальдек отвечал с улыбкой.
— Они боятся меня и моих всадников, а потому и оцепляют улицы и стоят, словно приготовившись к битве, но и я, в свою очередь, верю им очень мало и советую тебе не пить и капли воды, если только она поднесена тебе мюнстерцем.
У церкви святого Людгера епископ должен был остановиться, принести молитву у алтаря и сделать обычный подарок; чтобы скорее покончить с этим и не дать евангелистам повода к насмешкам и ссорам, он уклонился от этой церемонии, приказав своим слугам передать от его имени должный подарок. Достигнув наконец соборной площади, где стоял его дворец, он сошел с коня и поднялся по каменной лестнице в часовню святого Михаила, возведенную у ворот, выходивших на соборную площадь. Произнеся на коленях молитву перед освященным алтарем и положив тут же в дар кошелек с деньгами, он вдруг взглянул нечаянно на прелестную картину, украшавшую часовню, и простоял перед нею несколько минут, как очарованный; облекшись затем во дворце в архиерейское облачение, он проследовал в собор. Здесь, у главного входа, выстроилось уже все городское духовенство, а немного поодаль встали евангелические проповедники, со своими мрачными лицами аскетов. С валов загремели осадные орудия, раздался величественный гул колоколов; звуки труб, литавр, тромбонов и органов неслись навстречу владыке старой церкви.
С выражением горделивой благосклонности на лице, вступил он в портал, мельком бросив выдвинувшемуся вперед Роттману и его сподвижникам взгляд, полный ненависти, таившейся в глубине его души.
— Заметили? — зашептались они между собой. — Смерть и погибель ждет теперь нас, но не мир!
Обменявшись этими словами, они разошлись по своим домам, с гордо поднятыми головами и с презрительной улыбкой на устах. Видя все это, вооруженные жители ворчали и сердились; им вторили также и разодетые, в полном вооружении, жители маленьких городов, приглашенные магистратом для придания большей торжественности настоящему празднику. Представители цехов очень искусно поддерживали это враждебное настроение.
— К чему же ведут присяги, договоры и письма? — насмешливо спросил Редекер. — Какой в них прок, если не лежит к ним сердце? Какая будущность нас ожидает? Разве не унизил нас епископ в лице наших проповедников? Ведь мог бы он им уступить хотя бы одно словечко!
— С нами-то он еще пока поцеремонится, а вот городкам-то сейчас достанется! — вскричал Книппердоллинг, злорадно потирая руки, и прибавил, обращаясь к обитателям этих городков: — Заключим союз оборонительный и наступательный! Пусть нашим знаменем будет святое Евангелие, как тому учил нас святой в образе человека — Роттман. Пусть наше учение совершенствуется все более и более!
— Евангелие… совершенствуется? — наивно спрашивали жители посадов, а самый почтенный из них, золотых дел мастер Дузентшуер промолвил:
— Да, Роттман почти святой, хотя имеет еще привязанность к земным радостям. Ну, Лютер тоже ведь сказал: «Кто не любит вина, женщин и песен»…
— Это имеет другой смысл, которого вы не понимаете — воскликнул Книппердоллинг. — Обыкновенная радость никому не вредна; праведный же Роттман с некоторого времени отказывает себе в самых невинных удовольствиях. Разве вы не заметили, как похудели его щеки, покрытые прежде цветущим румянцем? Разве вы не слышали, как стал глух его голос, прежде столь звучный? Разве вы не обратили внимания на то, что угрюмость не покидает более его лица?
— Правда, — бормотали граждане. — Роттман теперь сам на себя не похож.
Книппердоллинг продолжал:
— Он постится теперь, как однажды Господь в пустыне; не успел он обручиться, как уже отстранился от жены и ищет одиночества; он уже несколько раз был найден в истерике. Несколько раз за замкнутой дверью был слышен его громкий голос, словно он говорил с самим собою, и в ответ ему слышался сверху другой голос, будто ему отвечавший. Словом, он весь — олицетворенная загадка, и я думаю, что мы скоро услышим из его благословенных уст нечто великое и необыкновенное.
Тут вновь зазвучали колокола; трубы и литавры за глушили последний аккорд гимна святого Павла, исполненного хором певчих соборного капитула.
Епископ вышел из капитула алтаря и направился к двери, ведущей к дверям колокольни, где для него было уже приготовлено великолепное кресло, вокруг которого собрались вассалы и духовенство города Мюнстера для принесения владыке верноподданнической присяги.
— Смотрите, слушайте, как бегут эти простофили чтобы тоже присутствовать на этом маскараде! — проскрежетал Книппердоллинг, обращаясь к Керкерингу. — Эти свечи, горящие при дневном свете, красивые ризы, шелковые плащи и дым кадильниц — вся эта мишура так и привлекает этих проклятых тварей! Я же вам говорю, что мы с головокружительной быстротой несемся по наклонной плоскости и дело может кончиться очень печально, если теперь же не выбрать надежного предводителя, способного умело действовать и розгой, и мечом Мы потеряли бы и труд, и время, если бы продолжали бездействовать.
— Умно сказано! — заметил Керкеринг с хитрой усмешкой. — Предводитель уже найден, да…
— Но коли так, — отвечал Книппердоллинг, приятно поглаживая бороду, — то в чем же дело, в чем остановка, пора и за работу.
В это время прибежал Резекер со словами:
— Хотите видеть, как Тильбек и Юдефельд низкопоклонничают? Теперь присягает магистр: наши отцы города корчат рожи, точно они объелись горьким миндалем.
По дороге к собору, куда они отправились вместе с другими любопытными, им попался навстречу художник Людгер, опиравшийся на руку своей дочери.
— Доброе утро, мастер! — проговорил патриций Керкеринг с высоты своего величия. — Разве вас тоже подстрекает любопытство? Почему вы прихрамываете? Не потому ли, что вчера хватили лишнего? Улица у башни с привидениями неважная! В пьяном виде легко вывихнуть себе ногу.
Людгер скорчил кислую мину, подобную той, какая была у бургомистра и совета во время присяги. Тем не менее он поклонился патрицию, произнеся:
— Да сохранит вас Бог от подагры, заставляющей меня спешить домой; но если бы то же самое приключилось и с вами, то можете быть вполне уверены, что я никогда не отстану от вас в деликатности и сострадании.
Керкеринг засмеялся и, не прощаясь, прошел дальше.
