Приезжие посмотрели в мрачный угол, где на куче сухих листьев спал человек, укрывшись с головой косматой шкурой. Гелькюпер продолжал:
— Итак, хозяин умирал, а я, жалея его, опустил ему голову пониже, чтобы ускорить конец. Потом я похоронил его у забора и таким образом хозяйничаю теперь вместо него и буду хозяином до тех пор, пока мои доброжелатели из Мюнстера не придут за мной.
— Это не так-то скоро будет, — усмехнулся Ротгер. — Магистрат опять опомнился и собрался с силами; перекрещенские проповедники выгнаны из города.
— Это верно, мой мудрый парень, — улыбаясь, возразил Гелькюпер. — Но народ привел их в тот же день обратно через другие ворота. Это несомненно, и если мои вести верны, то сегодня или завтра будет конец сопротивлению мудрого магистрата. И да здравствует тогда братство и равенство! Помереть со смеху, не правда ли! Одна душа, одно тело, один союз праведных, одно царство избранных будет на земле! Ха, ха, ха!
Гелькюпер все еще судорожно смеялся, как вдруг в убогой комнате раздался громовой голос.
— Один Бог, одна вера, одно крещение! Господь да будет с вами, мои милые!
— Это Маттисен, булочник из Гарлема!
С этими словами студент и подмастерье вскочили со своих мест. Вошел огромного роста человек в странном одеянии из звериных шкур; за ним шла усталая Дивара неся маленький узел и дрожа от холода.
— Это вы, Ринальд, страдалец! — начал булочник, подавая студенту свою могучую руку. — Я не рассчитывал более увидеть вас в земном Иерусалиме. Мы спаслись от ярости языческого наместника и вернулись домой, уповая лишь на Господа. Мы похоронили старого хвастуна и ростовщика, отца этой женщины; против ожидания, не много мы получили в наследство, хвастать нечем! Во сне явился мне Господь и приказал идти в Оснабрюк, как об этом мне писал и Ян, пророк, тайно проповедовавший там. Женщина тоже согласилась на это, и мы отказались от всех земных благ, чтобы пойти туда, где, по обещанию, нам за все наши жертвы воздастся в десять тысяч раз.
В это время к нашим знакомцам неожиданно присоединился еще один собеседник.
— Глас вопиющего в пустыне, откуда ты! — спросил поднявшийся на куче листьев человек, одетый точно так же, как и Маттисен.
Они обнялись, как братья, а Дивара, радостно изумленная, целовала руки проснувшегося и шептала:
— Приветствую тебя от имени Господа, Ян Бокельсон, прославленный учитель, апостол среди язычников!
— Ян, вы ли это! Ваше появление настоящее чудо! — воскликнул студент восторженно, протягивая руку бледному, испитому молодому человеку.
— Бокельсон, портной из Лейдена! — воскликнул немного испуганный Ротгер.
— Глас вопиющего в пустыне, откуда ты? — торжественно повторил Ян, наморщившись и, в то же время, тихонько ободряя Дивару незаметным пожатием руки. — Горе нам, брат, предсказания пророков еще не исполнились; и знай, что Ваал торжествует, но ты все-таки иди вперед, а я уж не могу больше бороться.
— Как это, Ян? Разве ты не писал, что…
— А разве я только что не сказал: в Оснабрюке победил Ваал, и здесь, пред тобой, оклеветанный, изгнанный апостол Небесного Отца! Безумие там взяло верх, и я ухожу, снимая с себя овчину Крестителя, ухожу ждать в своей хижине лучших дней.
— Лицемер! — пробормотала сквозь зубы Дивара, так что ее слышал только Ян, робко отскочивший от нее.
Но Маттисен с силой произнес:
— А что если дом твой снесен бурей, и несчастье постигло всю твою семью? Ты, видно, согрешил, Ян; иначе Отец Небесный открыл бы тебе, что случилось с твоими близкими. Твоя жена Микя с ребенком в тюрьме. Берегись показываться в Лейдене. Бергем — твой враг, равно как и твоя сестра, там у тебя нет ни одного друга!
— Что мне делать? — спросил растерявшийся Ян. Ему все еще мерещилась погоня за ним из Оснабрюка.
Маттисен угадал его мысли и еще раз повторил:
— Ты, верно, согрешил, если потерял веру в Бога. Но соберись с духом и молись усердно… Разве непременно из Оснабрюка должно распространяться новое учение? Разве не всякая деревушка, где проповедуют дети Небесного Отца, может стать оплотом Сиона?
Ринальд с увлечением добавил:
— А почему Мюнстер не может быть местом, откуда исходит новое учение и новый мировой порядок? Деспотизм там свергнут, население полно мужества и веры, и почва вполне подготовлена проповедникам. Там ваше место, Бокельсон! Вы сами выходец из народа: вы сумеете подействовать на него и привязать его к себе!
— Но, — сказал Ян, обращаясь с печальным лицом к Маттисену, — меня мучат дурные предчувствия относительно Мюнстера. С тех пор, как я его оставил, я несколько раз хотел вернуться туда, но что-то всегда удерживало меня. Я предчувствую, что несчастье ждет меня там!
— Малодушный! — рассердился Маттисен и отвернулся от Бокельсона. Дивара бросала на него сердитые взгляды; он не в силах был противостоять им и вдруг воскликнул, точно озаренный какою-то новой мыслью:
— Кто называет меня слабым и малодушным? Мною руководит высшая сила; я иду за вами!
— Идем! — ответил булочник и отворил дверь. — Солнце еще высоко, мы сегодня же будем в городе!
— Я готов! — ответил Ян, насилу справившись со своим страхом и не спуская глаз с Дивары.
— И я с вами! — быстро решил Ринальд.
— Что вы делаете? — увещевал его Ротгер; но студент горячо воскликнул, указывая на широкую равнину:
— Все мое отечество объято мертвым сном, и не в моих личных силах разбудить его. Мне кажется, я явственно вижу перед своими глазами башни Мюнстера; там в его стенах, найдет приют Спаситель мира; звон церковных колоколов разбудит всю Германию, и заржавевшее оружие очистится кровью противников. И мною, друг, и мною руководит высшая сила!
— Идите, идите! Вам дорога в сумасшедший дом, насмехался Гелькюпер. — Вот будет мне весело, когда я увижу, как вы поплатитесь за все ваши затеи!
В середине маленького двора Ян вдруг остановился как вкопанный. Несмотря на холод, пот градом катился с его лица; он весь дрожал и не мог тронуться с места.
— Нет! Нет! — кричал он. — Не могу дальше, я не должен идти! Я вижу у ног моих большую черную, глубокую могилу! Чего ты от меня хочешь, призрак? За что?
И он беззвучно шептал имя Нати.
Растроганная Дивара схватила Маттисена за руку, чтобы остановить его. Но он сердито вырвался от нее и начал браниться:
— Предоставь сумасшедшего своей судьбе. Нет у него настоящей веры, и да будет он проклят!
Но тут булочник, в свою очередь, остановился. У ворот стоял крестьянин с тележкой, на которой, едва прикрытая от зимнего холода, лежала жалкая умирающая женщина, с искаженным в предсмертных судорогах лицом. Крестьянин принялся снимать несчастную с тележки.
— Что тебе надо, друг? — обратился к нему Маттисен пока Дивара хлопотала около больной.
Крестьянин хладнокровно ответил:
— Я хочу ее оставить «На Виппере», чтоб она не умирала на моей тележке.
— Кто она такая? — спросил, прибежав, Гелькюпер.
— Умирающая? — ответил пораженный Ротгер. — Я ее знаю, и это перст Божий!
Он осторожно взглянул на Яна, перед которым все еще стоял его призрак.
— Умирающая? Внесите ее. Умереть «На Виппере» можно; только родиться там нельзя.
И Гелькюпер, хотя и со смехом, но все же помогал вносить женщину.
— Господи Боже, кого я вижу? — спросил Ян дрожащим голосом, наклонившись и протянув руки вперед.
— Это ваша мать, ваша мать, Ян Бокельсон! — ответил Ротгер с упреком.
Ян стоял точно пораженный молнией, корчась в нервной судороге.
— Вот открытая могила, представившаяся тебе! — говорил ему Маттисен. — Подойди смело, как подобает мужчине, к смертному одру своей матери, не зря посланной тебе Богом в эту минуту!
Ян пошел вслед за булочником, как овца на бойню. Наступила торжественная тишина, нарушаемая лишь шорохом листьев, на которые положили тяжело дышащую женщину. Потом крестьянин тихо произнес:
— Я должен был отправить бедную женщину в Цесфельд, чтобы, пересылая из общины в общину, ее довезли до Голландии. Вот судьба былой крепостной: у нее нет даже угла, где она могла бы умереть спокойно!
Умирающая очнулась от своего оцепенения и, неподвижно смотря перед собой, тяжело простонала:
— Кто оставляет родину, для того она закрыта навсегда. О, мой сын, Иоанн!
И, узнав вдруг стоявшего возле нее сына, она радостно воскликнула, воздев руки к небу:
— Сын мой, Иоанн! Ты был возле меня, а я отчаивалась увидеть тебя!..
— О, мать! — пробормотал Ян в смущении подав ленным голосом.
Затем она погрузилась в тихое забытье и только время от времени взмахивала руками в воздухе, как часто делают умирающие. Потом, собравшись с силами, она заговорила с выражением безумного восторга на лице, с детской лаской в голосе:
