– Садитесь, товарищ майор, чайку выпейте. В такую духоту чай – первое дело!
– И в холод, – поддакнул Самохин, – и в жару. Универсальный напиток.
– Вот заварочка, в эмалированной кружечке, – потчевал Самохина корпусной, – сливайте до конца, не стесняйтеся… Как говорится, не каждому фраеру «пяточка» достается…
Самохин, сцедив через самодельное ситечко из мелкоячеистой капроновой сетки в желтоватый от времени стакан заварки, добавил кипятка из полуведерного алюминиевого чайника, который приветливо пыхтел на электроплите, пристроенной на широком подоконнике забранного толстой проржавевшей решеткой подслеповатого от многолетней грязи и копоти окна.
– Сразу видно старого конвойника, – удовлетворенно сказал дед, указав на стакан Самохина, – а то некоторые не чай, а мочу какую-то, прости господи, пьют, жиденькой заваркой только подкрашивают. А это – настоящий «купчик». В нем главная сила! Я без малого тридцать пять годков по этим продолам топаю. Все, с кем служить начинал, на пенсию вышли да поумирали уже. И то, воздух здесь, в тюрьме, шибко вредный. Если со стороны присмотришься – из всех корпусов дым валит, в камерах и вовсе не продохнуть, а мы, надзиратели, как раз посередке! Опять же, микробы разные… Потому и не живут долго тюремщики. А меня ничто не берет! Чаю много пью, он всю заразу из организма выбывает… Хочешь конфетку?
– Спасибо, я так, без сладостей привык… Ух! Как портвейн, – глотнув крепкого, вяжущего во рту чая, передернулся Самохин. – Я, Изот Силыч, в органах-то, вроде тебя, тоже третий десяток лет тарабаню. Все по колониям, а в тюремном деле вроде как новичок оказался. Здесь своя специфика, и я многих вещей не знаю. Например, как зэки из камеры в камеру запрещенные предметы перегоняют?
– Да проще простого. Запустил «коня» – и тащи что хочешь.
– «Конь» – это веревка, что ли?
– Ну да. Веревка, нитка толстая, что под рукой есть. Привязал на конец грузик, записку или, к примеру, махорки жменю, выбросил за оконную решетку и спускаешь в ту камеру, что ниже. А там подхватывают.
Самохин вовсе не был таким уж профаном в тюремном деле, просто хотел послушать старого корпусного в подтверждение своих догадок, а потому изобразил на лице сомнение и любопытство:
– Так ведь снаружи решетку еще и металлическая сетка закрывает. Сквозь ячейку-то рука не пройдет!
– А и не надо никуда руки совать. Для этого «удочка» есть.
– «Удочка»? – изумился Самохин.
– Ну, палка такая длинная, с палец толщиной. Ее из газет, которые в камеры выдают, скручивают. Мало одной газеты – две, три составляют, «удочка» длиною метра в три получается. А уж ее-то сквозь решетку и сетку сподручнее запустить и зацепить «коня» крючком, что на конце «удочки» закреплен. Ежели «дачку» надо в соседнюю хату передать, то «коня» «удочкой» набок сдвигают, и уж те подхватывают.
– А ежели предмет большой – заточка, например, пакет чая или… напильник? Его-то в ячейку сетки не пропихнешь! – засомневался Самохин.
– Тогда «коня» в унитаз, через канализацию, пускать надо. Но тут сложнее, он только по стоку воды в трубе пойти может. Зато потом эту нитку вверх-вниз по этажам гоняют.
– А вот, к примеру, в сто тридцать вторую камеру как мог напильник попасть?
– К этому, как его… бензисмену, что ли? Если от соседей, то через канализацию «вышаки» или бабенки мои подогнать могли. Снизу – малолетки. А только ерунда это все. Кречетов мужик сурьезный. Да и шум, если напильником решетку пилить, такой пойдет – на вышке и то услышат. За все время, что здесь работаю, таких дураков не находилось. Бывало, пережигали решетку, из окна выдирали даже…
– Выдирали? – искренне изумился Самохин.
– Да проще простого! – пренебрежительно махнул рукой прапорщик. – Привязывает к «решке» простыню, скручивает в жгут, а потом, сколько есть в камере человек, берутся и разом дергают. Если человек двадцать навалится – никакая решетка не выдержит, вылетит как миленькая! Да только Кречетов не из таких. Он, если хотишь мое мнение знать, вовсе бежать не намерен. Я побегушников-то нутром чую. У них глазки по сторонам так и зыркают, так и норовят куда-нибудь сквозануть. А этот – увалень. По-моему, если с его окон решетку совсем снять, он и тогда не побежит. Пацаны, шпана разная – другое дело. Те готовы любую щелку найти, чтоб в нее просочиться. У меня года три назад в сто двадцать первой камере потолок ночью обвалился. Здание-то старое, сыпется все! В хате человек пятнадцать сидело. И только два дурачка на крышу вылезли, побегали-побегали, спуститься на землю не смогли и вернулись.
– Ну да, что им на воле-то делать? – поддакнул Самохин. – Тут и кормежка, и отдых… Никаких забот! Лучше, чем в зоне. В колонии-то работать все-таки заставляют.
– Да нет, – возразил корпусной, – изолятор они не любят. Им камера на психику давит. Ежели, к примеру, в хате народу много – передерутся все, перелаются. А когда в «одиночку» запрешь – напротив, воют от тоски по-волчьи. Не могут, видать, наедине с мыслями своими оставаться. А я, помнится, когда в коммуналке жил, еще дочь да зять, да внук малой, бабка моя, естественно, и все на двенадцати метрах ютились… Так не поверите, в другой раз лежу дома, вокруг шум, гвалт, мечтаю: эх, закрыли бы меня в одиночную камеру годика на два, вот отоспался бы!
Поблагодарив прапорщика за чай, Самохин спустился этажом ниже, где размещались камеры для несовершеннолетних. Не обнаружив на продоле дежурного контролера, майор открыл дверь с табличкой «Комната ПВР» и оказался в кабинете, предназначенном для проведения политико-воспитательной работы с подростками. Около трех десятков «малолеток», одетых в мешковатые арестантские робы, чинно восседали на длинных деревянных скамьях перед черно-белым, с вывернутыми потрохами, но еще чудом работающим телевизором. Некоторые обернулись на скрип двери, закрутили стриженными «под ноль» головами, косясь на Самохина. Присматривающий за ними «батек» – взрослый зэк – стоял, привалившись к стене, позевывая лениво, и ловко перебирал пальцами самодельные четки – предмет, позволяющий карточным шулерам и карманным ворам даже в местах лишения свободы не терять квалификации, постоянно тренируя руки. Заметив майора, «батек» неуловимым движением спровадил четки в карман и отрапортовал громко:
– Гражданин начальник! Несовершеннолетние из камер сорок один, сорок два, сорок три заняты на просмотре фильма. Доложил дневальный осужденный Попов, статья двести шестая, часть первая, два года лишения свободы.
– Молодец, – похвалил Самохин, – хорошо докладываешь. Где научился?
– На малолетке сидел, гражданин начальник, там наблатыкался.
– А что за фильм смотрите?
– Клевая картина! «Место встречи изменить нельзя» называется.
– Ну и как, нравится пацанам?
– Я над ними, в натуре, угораю, гражданин начальник, – хихикнул «батек». – В камере все под блатных канают, а в фильме за ментов переживают, – не дай бог, урки Шарапова грохнут!
Мальчишки досадливо зашикали, и Самохин, кивнув им, извиняясь, зашептал:
– А где воспитательница?
– В рабочей камере, последняя по коридору, направо, – указал «батек», и майор, осторожно прикрыв за собой дверь, отправился туда.
Рабочую камеру он отыскал по стрекотанию швейных машинок. Дверь оказалась незапертой. У порога стояла высокая майорша – воспитатель несовершеннолетних Любовь Ивановна Панарина.
– Вы ко мне? – поинтересовалась она при виде Самохина. – Сейчас освобожусь. Эй, Звонарев! Еще одно изделие запорешь – лишу ларька или заставлю на всем продоле полы мыть!
Десяток пацанов, склонившись над швейными машинками, увлеченно, высунув от напряжения розовые языки, вели кривые строчки по кускам голубого брезента, а один, по-видимому тот самый Звонарев, смотрел обиженно в потолок и ковырял пальцем в носу.
– Они у меня здесь рукавицы рабочие шьют, – пояснила Панарина, – трудовое перевоспитание получают. В итоге – горе одно, девяносто процентов брака. Учить-то их некогда особо. Три-четыре месяца под следствием, потом на зону отправляем. Так, баловство одно, а не работа, лишь бы занять чем-нибудь, чтоб от скуки в камерах не бесились. А этот змей, Звонарев, вот нам чего настрочил!
Майорша показала рукавицу, у которой, в отличие от обычных, с большим пальцем, имелся еще и оттопыренный криво мизинец. В итоге варежка демонстрировала жест, которым пьяницы обозначают выпивку.
– С юмором парнишка! – снисходительно улыбнулся Самохин.
– Еще какой шутник! – грустно согласилась Панарина. – Не знаю уже, в какую камеру поселить – со всеми перессорился, передрался. Он, если можно так сказать, потомственный вор. У него дед сидел, отец, все дядья, братья… А ежели глубже копнуть – так и предки наверняка окажутся каторжанами. Династия! За такими, как он, глаз да глаз нужен. У меня два года назад похожий пацанчик сокамерника заточенным черенком алюминиевой ложки зарезал. Чикнул по горлу – и привет. Меня за это ЧП с должности хотели снять. И сняли бы, если б нашелся дурак на мое место! Так нет желающих! Вот и кручусь. Хорошо, «батьки» помогают.
