— Что мне до твоих титулов и званий, имен и величаний! Смотри, сама луна пожелтела от зависти к нам и стала как большой янтарный георгин. Или нет: то не луна, то хилый месяц, который оделся в шафран от ревности. Мой фагот, истертый, как старый посох, покрылся пучком веселых лент и стал майским шестом при явлении тебя, прекрасная разбойница Марион.
— Что за нескромные речи! Не желаю их слышать.
— То говори тебе, то умолкни. Ладно, молчу и даже сплю. Что меня так одурманило — благая ли сома, подручница сократовой маевтики? Или опиат губок твоих, подобный тому, каким мадам де Сов одаряла короля-Беарнца в своих поцелуях? Или морфин обоих твоих имен? Не всё ли теперь равно…
— Напрасно ты так велеречив. Я грабительница душ, этот титул сложили мне в колыбель, как иным подкидышам кладут кольцо с печатью и девизом. И теперь лишь одного хочу: так наказать тебя, как ты раньше поносил всех нас, и так увенчать твои самые тайные желания, чтобы ты ничего не желал больше.
— Тогда погрузи меч своих глаз в мое сердце, как я — свой цветущий скипетр в твою чашу!
— Не могу больше выносить этой велеречивости: ох, зачем взяла я себе в любовники труженика вечного пера, пахаря газетной целины, усердного гранителя слов, — смеялась она. Но вот уже словам на губах ее стало тесно от поцелуев, и дыхание прекратилось от страстных объятий, и одежда вмиг истлела от обоюдного жара тел.
Месяц тем временем коварствовал в небесах, щедро изливая бледный металл своего света на пару, что распростерлась на могильной плите и своими метаниями, вздохами, мяуканьем и воплями изрядно беспокоила коренных обитателей.
Несверленой жемчужиной казалась Марфа-Марион, но боль от сочетания с нею испытал он — не она: и малая капля крови выступала на его трудолюбивом стебле всякий раз, как он исторгал его из ее тесного бутона, и изливалась на двойной наружный лепесток, когда он увядал. И слабел Влад от атаки к атаке, а Марион становилась все плотней и шелковистей, как будто все больше и больше нитей вплеталось в парчу ее кожи и плоти. И вот отвалились друг от друга, как два сытых клеща.
— Семя мужчины — достойнейшая его кровь, а ты, похоже, сейчас до чертиков напилась и того, и другого, — сказал Влад и тут же продолжил, окончательно свалившись с высот своей патетики. — Нет, смотрите-ка: уж скольким дамам я давал прикурить от моей сигары, а ни одна так пылко не загоралась и так стойко не держала огня, как ты!
В самом деле, бледная белобрысая немочь стала сияющей девой: кожа смугла, точно спелый каштан, губы почти черны, косы — как огонь горнила, где остывает медь, а глаза метали во Влада зеленые молнии. Все краски ее расцвели, как у той прославленной иконы Богоматери, которая старообразна, но избранникам своим показывает лик юной восточной красавицы.
— На того, кто целует губы, подобные моим, налагается вечная печать, — произнесла Марфа с печалью.
— Угу, горячая и сургучная. Да ты не переживай особо! Это из мужика пафос и романтизм выветриваются вместе с похотью, а на баб они только тогда находят, когда те как следует накушаются. От вас радость соития отходит, как известно, не торопясь, да и кипучая проза жизни наваливается не сразу.
— Нет, Влад мой. Печаль моя — не простая, не та, про которую говорят, что любое животное грустит после совокупления. Мне жаль тебя и твой жизни, оттого что ты добрый. И еще потому, что мы оба упокоились там же, где расцветают бузина и боярышник, терн и розовый куст — на могилах великих влюбленных: Ромео и Юлии, Тристана и Изольды, Элоизы и Абеляра, Лейлы и Меджнуна, Юсуфа и Зулейки…
— Постой, для моей тупой башки этого многовато. Здесь что — историческое кладбище или мифологическое?
— Символическое. Ибо, как говорится, под землею уснут все те, кто на земле не давал уснуть друг другу.
И она вдруг запела древнюю шумерскую заплачку, предводительницу всех баллад и сказок, прародительницу всех Ленор, Людмил и Светлан:
«Странник мой близится. — Готовься в страхе!Девушка, странник твой близится, готовься в страхе!Милый странник твой близится, готовься в страхе!Странник, о странник!Тот, кто бредет из краев далеких, твой странник!С полей чужедальних, краев чужеземных, твой странник!Твоя ласточка дней невозвратных далеких,Твоя стрекоза над рекою широкой,Твой туман над грядой горной,Трава-плывун твоя в речке горной,Твой козел-бегун в горах недоступных,Бурный дождь весенний непрерывный,Буйный ветер, что клубится вихрем.Он твоя дурная примета, твой странник!Твой странник, с полными слез очами!Твой странник, чье сердце полно печали!Он, чьи кости сожраны потопом, твой странник!Чья глава плывет, кружась в потоке, твой странник!Чья насквозь пробита грудь, твой странник!Мой странник, двигаясь, не ходит!Он, двигаясь, не ходит!Есть глаза у него, но они на меня не смотрят!Есть уста у него, но они со мною не молвят!Странник мой близится. Подойди же!Воистину близится. Подойди же!Хлеб дала. Положила в руку.Из чистого кубка, откуда не пили,Тростниковою трубочкою незасореннойИзлила воды там, где льют излиянья, — его напоила.Душистым маслом помазала стену.Новой тканью деревянное кресло покрыла.Ветер пронесся, ветер унесся.Страх прошел, страх ушел.Мой странник в горах, в сердце гор сражен.Там он лежит».
— Что пользы плакать об умершем женихе, тем более не своем? — спросил прозаический Влад. — Ведь все в мире идет путем зерна. Вот, пил я доброе пиво, ради которого пожертвовал своей бренной плотью святой Джон Ячменное (или Пшеничное) Зерно, и его смерть нежданно стала моей жизнью и радостью
— Но тогда ты был жив и я жива, а теперь мы оба почти мертвые, — вздохнула его возлюбленная. — Только без конца, как сросшиеся в утробе смерти близнецы, перегоняем последнюю каплю жизни из одних сосудов в другие.
— Сосудов — это метко сказано, — заметил Влад. — Сразу вспоминается волшебница Бакбюк с ее бутылью и девизом «Trinch!», то есть «Выпьем!» Думаешь, я сразу всего не понимал, милашечка моя? Э, еще как понимал-то. Как говорится, если всё проиграно, самое время продолжить картеж. Только, знаешь, до того я еще чуток отдохну.
— Ты совсем нехорошо себя чув…
— Да нет, всё в норме, только глючит немного.
— Тогда отдохни, а я расскажу тебе свою истинную историю.
И она поведала ему подробный и слегка сниженный вариант той жизненной притчи, которую он узнал раньше. Какой же интерпретации верить — возможно, и той, и другой, а возможно, ни той, ни другой, — решайте сами.
НОВЕЛЛА О БУЗИНЕ
Весной и в начале мая зеленовато-белый цвет бузиновых соцветий заливал весь наш сад, как пена. Детишки — настоящие гусеницы: знаешь, что мы делали? Рвали эти шарики и набивали ими свои духовые трубки, сделанные из прямых веток той же бузины, только сухой, и играли в войну. Летом ягоды наливались красновато-рыжим цветом, точно лососевая икра — легендарное лакомство тех времен. Мы пробовали их есть — вкусом, как и цветом, они были похожи на человеческую кровь, ядовитостью — на кровь быка, какой она бывает по древним поверьям. Мы и в самом деле тогда чуть не отравились. Я почему-то думала, что если назвать одно другим, оно этим другим и сделается…
(«Если я бык, смотри не погуби себя моею жертвенною кровью, — подумал Влад. — А то мне стоило бы тощим тельцом назваться».)
А в самом конце лета те ягоды, что оставались, почернели: все мои девочки наделали себе из них бус — тогда как раз умерла моя мама. Она была матерью всем нам, вышедшим из пустыни.
Три цвета времени, три цвета бузины — и в каждом ее знаке гибель.
Мама умерла так рано, оттого что была родом из-под «Города с семью вратами и семью дворцами», а его выбрали для испытания второй нашей Великой Бомбы. Их селение стояло на окраине древней равнины, где в башнях молчания наши предки оставляли своих мертвых на прокорм воронам, и обломки их стен еще возвышались посреди закрытого мусульманского кладбища с его частоколом узких белых стел. И вот на этом самом месте, в месте святом и заброшенном, решили зажечь солнце, по внешности подобное тому, что наверху, только вовсе не животворное.
Как-то очень ранним утром военные вывели сонных людей из их домов и велели, не оборачиваясь, карабкаться на скалы, которые окружали пустыню как бы чашей, а сами смотрели на них. Им ничего не объяснили — и когда тяжкий молот ударил в землю, а невероятная вспышка охватила всю вселенную, мама, тогда еще девочка, не выдержала и обернулась.
(«Эвридика и адский дракон, — пробормотал Влад. — Точно».)
Говорили позже, что военные инженеры рассчитали и были уверены, что ударная волна у подножия скал заглохнет и не пойдет поверху. А еще говорили, что то был опыт: как «желтые» вынесут всё то, что останется от волны, ушедшей в песок, — ее свет, жар и невидимые лучи. Нет, в большинстве своем они не были жестоки — просто так проявилась их наивность.
