— Господи милосердый! — ахнул Влад, распознав как следует, что именно он видит. — Куда ни кинь, куда ни глянь, везде бабы!
— Я не баба, — рассмеялась крошка смехом, целиком состоящим из чистейшего серебра самой лучшей пробы. — Я Лунная Дева, Небесная Ткачиха. Иногда зовут меня Чан Э, а иногда сестрица Хуа-Бянь, «Радужная Кромка», потому что я умею ткать радуги. Но и простые кромки для одежды у меня на стане оживают.
— Вот как. А что ты на них изображаешь?
— Всех тех животных, которые вызывают утро и ясную погоду — вытягивают солнце на небо из того болота или ямы, куда оно свалилось к ночи. Петуха Шантеклера с алым гребнем и цепкими шпорами. Павлина Мора, которые поет свои песни ради того же самого, что и Шантеклер. Лебедей, что везут колесницу розоперстой Эос. А однажды — Белого Жемчужного Дракона. Только раньше я старалась их не доделывать, не протягивать через тканье одну нитку или две, чтобы они не ожили и не захотели улететь на небо, откуда они родом. Ведь ожить-то им просто, а вернуться на небо — не очень: для того они вправе потребовать у меня каплю моей теплой души. А у меня ее нет — я ведь лунная, холодная.
— Ты что, так на Луне и живешь безвылетно?
Рассмеялась девочка, и по ее смеху Влад понял, что она старше, чем кажется снизу.
— Меня крепко обидели там, на вашей земле: посадили в темницу и заставили ткать узорные отделки для императорских одежд. Звери и птицы на них получались у меня как живые — одной совсем малой малости не хватало им. И вот когда мне стало совсем плохо — потому что приказали мне вышить дракона в полный рост — изобразила я маленького дракончика, что как раз уместился на ширине полосы, и напоила его не каплей, а всей своей кровью. Он не просто ожил, а вмиг стал большим и сильным: попалил всех моих врагов, выпустил всех императорских узников, а меня унес на небо, потому что не могла я больше жить на земле.
— Это и был, выходит, Жемчужный Дракон?
— Он им стал.
— А сейчас он где?
— Он? Ты его видишь, но не всего. Он заслонен светом луны, которую держит в своих зубах. Есть драконы лунные и есть солнечные, и душа их — жемчужина в их пасти. Жемчуг этот — разного цвета: желтый и голубой, красный и черный…
— Звезды и планеты, что ли? Странный у нас разговор завязался: сплошные сказки. Вот уж не думал, что стану с девицей тачать лясы и травить побасенки. Послушай, отчего бы тебе сюда не спуститься? Кричать, знаешь, несподручно. Тут тихо, безвредно, а врагов твоих, наверное, дракон уже всех поел.
— Враги мне не страшны, это верно. А кричать зачем? Ты меня слышишь, я — тебя.
— Тогда просто так прилетай. А боишься меня — своего дракона с собой возьми.
— Космической катастрофы вам тут не хватало, — расхохоталась девушка. — Слушай, ведь не удастся тебе меня подначить, сам должен это понимать: не ты первый пробовал. Вот если бы не ты меня, а я тебя хоть немного ужасалась и не хотела свой страх показать — тогда бы твое дело выгорело.
— Выходит, я тебя боюсь? Ну, сказанула! Не знаю, как другим, а мне что так, что этак терять нечего. Один поп сказал… В общем, мы с тобой два сапога пара и по судьбе — двойной орешек под единой скорлупой. Давно мне никто не приходился по сердцу.
— Благодарствую за честь. Только вот ты сам мне не так чтоб очень к сердцу прилег, скорее в печенки въелся. Думаешь, это в первый раз я тобой сверху любуюсь? Словом, как говорят: хочешь сманить птичку с ветки — спой ей песенку.
— А о чем?
— Сам придумай: ты ж у нас мастер.
— Хм! Знаешь, раз у нас тут зашла речь о жемчуге, не хочешь ли послушать, чем меня убаюкивала моя покойная бабушка? Сам я, выросши, стал не настолько сентиментален, чтобы ею наслаждаться, но тебе, по-моему, она в самый раз.
И он рассказал ей историю, которая ныне известна под следующим названием:
СКАЗКА О ЖЕМЧУЖНОЙ РАКОВИНЕ
Каждый солдат несет в своем ранце маршальский жезл. Любая ракушка, что живет на речном или морском дне, даже на плоской литорали, мечтает вырастить в себе жемчуг, равного которому нет на земле, да и на небе, пожалуй, тоже!
Вот и заглатывают, затягивают в себя всякую дрянь из воды — это я о самых жадных и наглых. Скромницы тоже, хоть и нечаянно, а получают таки свою занозу; результат в обоих случаях практически один и тот же. И больно, и противно, и мочи нет обволакивать своей слизью — долой ее, эту соринку со всеми на нее надеждами! Если получится, конечно: но, вопреки тому, что знают о раковинах люди, получается такое на удивление часто и просто.
Есть еще один разряд — хамок, которые сами напрашиваются к человеку на операцию под наркозом и послеоперационный уход. Жемчуг в таких вырастает, но в холе он дешев: сделанное — не природное!
И только самые терпеливые творят в себе настоящий жемчуг. Оттого и случается это очень редко…
Случилось так, что раковина совсем иной породы и касты, чем так называемые жемчужницы, пожелала невозможного. В их среде и разговоров таких никогда не было, а она осмелилась… Ну, моллюск в ней, разумеется, жил и на отдыхе небольшой створочкой прикрывался, но сама она была не двустворчатая, а извитая, как рог Тритона. И не могло ее подвижное, самостоятельное тело по самой природе своей зацепиться ни за какой клочок материи. А где же это видано, чтобы кто-то выходил из границ, самой натурой поставленных всякой твари?
Моллюск такой ракушки, как уже намекалось, склонен, по сравнению с прочими, к относительному бродяжничеству: пока ему хорошо в своем домике, он хоть и отходит от него, но совсем недалеко, а вырастая — покидает свое пристанище и ищет нового. В юной раковине жил хорошо уже поживший слизняк, поговаривали, что именно он заразил ее сумасбродными идеями…
Пока моллюск терся нежным животом о песок и камни, оставалась еще надежда, что он принесет в себе зародыш жемчуга и поселит в своей напарнице. Но он умер, и наша раковина осталась безнадежно пустой. Себя она, правда, не очень жалела — успела привыкнуть к целомудренной судьбе. И тогда пожалело ее само широкое море и сказало:
— Ни жильца в тебе, ни сора, ни драгоценности — одна пустота. Хочешь, я наполню ее самим собой?
— Но ведь тогда никому другому не удастся войти в меня, чтобы найти приют, — огорчилась раковина. — А ведь давать приют — мое предназначение. Ты вытеснишь из меня — меня саму.
И все-таки она не воспротивилась, когда море, прихлынув, наполнило ее своим шумом.
— Ты всегда останешься собой и будешь равна самой себе, — тихо пророкотало море, — это меня будет прибывать в тебе день за днем, год за годом, с каждой струей, приходящей и уходящей, пока ты не станешь равной всему мне.
Так, с морем внутри, жила раковина еще долго, почти вечно; и носили ее течения, перекатывая по дну, чтобы познала она все чудеса влажного мира. Все воды морские протекли через нее, ибо она не умела закрываться от них. А когда самая большая волна подстерегла ее на мелководье и выбросила на берег, она решила, что пришла ее смерть.
Но то был ребенок, который играл на песке под ярким небом и тотчас же подбежал, накрыв раковину своей любопытной тенью. Он схватил тяжелую, отполированную водой и песком трубу — розово-бежевая внутренность едва просвечивала сквозь коричневатую кожу с перламутровым отливом и выгядывала через вытянутое в длину отверстие — и обеими ручками поднес к уху. От взрослых он слышал о звучащих раковинах: и все-таки многоголосый орган приливов и отливов оглушил его, протек через него насквозь, ничтожа его нежное тельце и хрупкую душу. Мальчик испугался и бросил раковину назад, в песок.
Он выжил, конечно, и поборол свой страх — когда он вырос, не было на свете более отважного мореплавателя и поэта.
Второй мальчуган, который заинтересовался раковиной, был постарше: этот не испугался морского органа и долго его слушал. Потом заметил он, что самый кончик раковины то ли обломился, то ли проколот, и подул в него. Звук чудовищного рога был так величествен и страшен, что едва не сокрушил ему кости. И хорошо, что на линии его не оказалось ни одной живой души: там, где пал он на песок, поднялся смерч, на камни — пропахалась глубокая борозда.
«Второго раза мне не выдержать, — подумал мальчик и положил раковину в расщелину скалы. — Может быть, кто-нибудь из взрослых подберет это чудо и найдет ему достойное применение».
Этот мальчик, выросши, стал несравненным композитором и певцом, потому что не боялся тех созвучий, порой диких, порой неземных, которые чудились ему во всем мире и приходили во снах.
Но третьим, кто нашел раковину, по иронии случая оказалась девочка, вовсе не взрослая, а, наоборот, куда меньше каждого из прежних детей. Чтобы унести роскошную находку к себе домой, ей пришлось снять свое платьишко и скатить ее туда, как в мешок. Она не смогла нести этот мешок и волокла его по земле следом за собой, без особого почтения, но аккуратно и бережно.
