И потому представляю закушенные от напряжения треснувшие губы предка, бечеву, охватившую взмокшие и пыльные волосы, мускулы, бугрящиеся под почернелой от солнца кожей. Он ищет волосяную трещину в камне, остаток зоны реликтового перепада температур магмы, некогда переплавившей этот панцирь земли. И медленно, вбивая клин за клином тяжелым молотом из пудлингового (не мартеновского!) железа, он расшатывает спайку гранита, рвет мельчайшие и от того сверхпрочные связи кристаллов. Он похож на Микеланджело, что тесал великие изваяния из каррарского мрамора, но он неизвестен, потому что камень пойдет не на Пьеты и Моисеев, а на цоколи домов, на каменные стены амбаров, на противопожарные перемычки провинциального мещанско-купеческого городка…
Города остаются в камне. Лютеране-голландцы освоили глазурованный кирпич, новгородцы — дареные ледниковыми когтями валуны, хетты довольствовались высушенной на солнце глиной. Уральцы, прокопченные пожарами, вгрызались в гранит.
И памятниками не прижимистым владельцам каменных лабазов, а безвестным камнеломам и камнетесам стоят сейчас в городе редкие здания из «дикого», как модно говорить, камня.
Я был в стране, где камень так упорно сопротивлялся человеку, где не триста, а тысячу лет высекали храмы в скалах и даже на могилы ставили каменные доски с тончайшей, кружевной резьбой. Армения (Айастан) — страна камня. Но вулканический туф — не гранит, и дамасские стали зубил — не пудлинговое железо демидовских заводов. Потому мой предок бесконечно дорог мне, когда он, ощерившись, ахает с присвистом пудовой кувалдой по жалкой кочерыжке клина, и камень угрюмо поддается ему, блестя на изломах зернами кварца и слюды.
В наши дни нет такой профессии — каменотес. Уродливы и грубы подпорные стенки, выкладываемые по эскизам архитекторов где-нибудь в новом супержелезобетонном массиве. Толстым слоем кладут строители желтоватый экономный раствор, дабы выровнять неровности ломанного взрывом гранита. А ведь хочется, интуитивно хочется остановиться взглядом на шершавой поверхности дикого камня. И не только веяньем японской моды принесены эти камни, за крепостной стенкой которых так детски доверчиво растут голубые подростки — ели. Это голос предков влечет нас, любовь к первозданному облику земли.
Я прохожу по городу, как по живой истории камня. Вот старинный амбар с чугунными решетками на окнах и угластыми, втопленными в известковый раствор бутовыми глыбами. Вот осел в землю груботесаный лабаз керосиновой лавки — былая крепость кровопивца, ныне магазин скобяных товаров. В сырой мрак полузасыпанного пустого подвала ведут замшелые ступени, а плитой перекрытия над крутым входом служит полутораметровая пластина гнейса без единой трещинки от заезда грузовиков. А еще говорят, что камень плохо работает на изгиб. Видно, не об уральском камне речь в курсах сопромата…
Возле торжественного, как ода, пухлогреческого здания оперного театра, где невиданный в нашей скудной земле акант вьет свой прихотливый узор по карнизам, а дорический завиток суетливо скрывает свою гипсобетонную природу, стоит комплекс из трех скромных домов. Двухэтажные рустованные прямоугольные здания, удивительно мощно звучащие в лучах вечернего солнца. И стоят они так, что попадают на них только вечерние пятичасовые лучи, косо кладущие свои длинные тени на прошивные ровные швы, на крупнорустованную поверхность камня, на изогнутые арки надоконных проемов с крупными призмами замковых клиньев. Что было в этих домах раньше, на былой Тверской улице? Модный галантерейный салон или рыбная лавка, где прямо из Иртыша привозили семгу, а с Яика — осетров? Не знаю, но всегда удивляюсь мастерству людей, сотворивших над входом в каменное могучее здание тончайший чугунный козырек с нехитрым кружевным узором. Не было тогда сварки, кроме кузнечной, и потому железными петлями скреплены завитки и скромностью своей достойно соперничают с именитым трехскульптурным зданием оперы.
Многое можно рассказать о камне в городе. Здания из него понемногу исчезли, и это, как рост человека, неизбежно. Снесут такую домину вместе с добротно обработанным цоколем, а потом станет жалко пота и труда предков, и поспешно построят из нестареющего гранита что-нибудь вроде оградки или постамента, и улыбнутся прохожие: спасибо, уберегли камень…
Камень-то многого упорства требует. И не только густо-зеленый малахит, что согревает стены в палатах Эрмитажа, не только полированный до блеска мрамор, что в московских станциях метро, но и серый, красноватый, зернистый гранит — наш булыга уральский.
Не случайно поэтому в неполированном щербатом граните рублен первый в городе памятник Ильичу. Руки каменотесов, сбитые на ломке угрюмых пород, вытесали это причудливое сочетание уступов, лестничек, цокольных пирамид и таинственных от полутеней арок.
Памятник был ставлен в годы, когда остра и щемяща была боль от утраты, когда памятный облик подкошенного любой болезнью человека вставал перед глазами каждого, и архитектор сумел с необычайной силой передать это чувство. Напоминает восточные мавзолеи, которых немало у нас в области. Скромный выразительный бюст вождя с усталыми глазами словно уводит нас в раздумье о трудном пути народного заступника и учителя. Хочется долго сидеть на ступенях мавзолея, хочется перелистывать его книги в маленькой читальне, что мудро устроил архитектор внизу, хочется просто гладить шероховатые теплые камни, хранящие на себе рубцы и шрамы тех далеких великих времен.
Гранит, гранит. Памятником мысли и духа человеческого высится он в моем городе. Фундаментом прошлых лет…
Дерево
Слова в русском языке, как поводыри. Дерево, деревня, дрова, двор… Сама этимология слова ведет нас в глухие леса Заонежья, Печоры, Пермских земель, куда бежали от реформ и нашествий наши предки, где научились самобытному искусству рубки бревенчатых изб и шатровых храмов. История свидетельствует, что поток переселенцев на Урал первоначально шел с олонецких и печорских краев. Раскольники, беглые крепостные, вольные казаки мощной струей переваливали через Каменный Пояс в низкой его срединной части, что возле Свердловска, и по таежным дебрям двинулись в Сибирь. Тобольск родился в 1587 году, Красноярск — в 1628, Иркутск — в 1661. Поначалу предки наши избегали открытых равнин, что простирались к югу от сосновых и еловых лесов, ниже Исети и Чусовой. Лишь в XVIII веке петровские указы положили начало освоению степной зоны — в 1735 году заложен Оренбург, на год позже — Челябинская крепостца. И все-таки основной поток шел опять мимо города нашего, через степные приволья Яика в Казахстан, Среднюю Азию. Горы гигантским щитом прикрывали город от притока людских масс.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
