Николай подошел ближе к свету, рассматривая жидкость. Вот он отдалил и снова приблизил колбу к своим глазам. Алексей наблюдал за ним, не решаясь вмешиваться.
- Если так... - продолжал Николай, не замечая ни Алексея, ни заглянувшего в дверь лаборанта, - если так, то геометрически одинаковыми будут такие тела, которые, занимая равное место, одинаково прикасаются к окружающему пространству. Да-да, именно прикосновение является общим геометрическим свойством для всех тел природы.
Стало быть, из этого отличительного качества должно проистекать учение о линиях и поверхности.
Николай осторожно поставил колбу на стол. Гла"а его сияли, складки на лбу разгладились. Наконец-то загадка показалась ему решенной. Теперь уже и самому нетрудно вывести понятие о точке, линии, о поверхности.
- Нашел, Алеша! - радостно заговорил он. - И все через твою химию! Вот что значит опыт! Рассуждение и опыт. Сочетание двух лестниц. Как был прав Ибрагимов!
Николай обхватил стоявшего в недоумении брата и стремительно закружил по комнате, едва не свалив его на стол с реактивами.
В тот же вечер, дождавшись, когда все разбрелись кто куда, Николай сел за письмо к Григорию Ивановичу. После извинений за долгое молчание поделился он с учителем своей сокровенной мыслью.
"Исходя из первоосновы - прикосновения тел, - нисал он, - кажется, можно получить все начальные понятия геометрии. Тело получает название поверхности, когда оно касается другого и когда принимают в рассуждение только это взаимное прикосновение. Потому возможно отбросить все части одного, неприкосновенные к другому. Линией называется тело, которое касается другого только линейно, при условия, что все остальные, не прикосновенные друг к другу части будут отброшены. Так доходим до тонкости волоса, черты от пера на бумаге.
И последнее. Тело получает название точки, когда рассматривают его прикосновение к другому в точке, а потому дозволяют отбрасывать части первого, неприкосновенные к другому. Так можно доходить до малости песчинки или точки от острия пера на бумаге.
Таким образом, в поверхности, линии и точке обращаем внимание только на прикосновение тел..."
Дописав и запечатав письмо, Николай впервые за много дней почувствовал, что с души свалилась какая-то тяжелая ноша.
Ему захотелось выйти подышать свежим воздухом. Но уже совсем собравшись, он вдруг вспомнил:
- А как же Ломоносов! "Слово о пользе химии"?
В его сундучке лежало полное собрание сочинений Ломоносова. Но эта работа до сих пор оставалась непрочитанной. Однако сегодня химия неожиданно помогла Николаю, как ему казалось, найти ключ к начальным понятиям геометрии. Через минуту он уже сидел за столом, с жадностью перелистывая страницы "Слова". Как мог он раньше не обратить внимания на эту работу, в которой так удивительно показана тесная связь различных отраслей науки, в частности химии, с натуральной историей и математикой! Но разве можно было предположить, что книга по химии имеет отношение к математике!
"Почему исследователи естественных вещей в сем деле так мало преуспели?" - спрашивал в ней Ломоносов.
И разъяснял, что для этого требуется, чтобы в одном человеке сочетался весьма искусный химик и глубокий математик. Причем от химика он требовал и теоретических знаний и искусства в практической работе, а от математика "привыкнув к математической строгости в изобретениях и доказательствах, уметь вывести в природе сокровенную тайну". Химию великий ученый называл руками науки, а математику - ее физическими очами.
Все важное для себя из этого "Слова" Николай подробно изложил в тетради. В конце приписал: хочешь стать настоящим математиком старательно изучай прочие науки, особенно опытные: химию и физику.
На следующий день первым занятием шла математика.
Ее по-прежнему вел студент Граф. Лобачевский отправился в химический кабинет, к адъюнкту Эвесту, который преподавал химию и materia medica [Materia medica - теперь фармакология].
Эвест стоял в передней комнате, что-то прокаливая на бледном пламени паяльной горелки. Ему не было еще и сорока лет. Но, растрепанный и неряшливый, он выглядел много старше.
В ответ на почтительный поклон Лобачевского Эвест кивком указал ему на табуретку и опять занялся горелкой.
Кончив свое дело и узнав, что Николай желает получить сведения по химии "начиная с азов", он сразу оживился и потащил его в заднюю комнату, представлявшую основную лабораторию.
Николая неприятно поразили грязь и беспорядок в этой комнате, скорее напоминавшей захламленную кухню. Огромный стол был завален химической посудой, большей частью невымытой.
Химик, видать, обрадовался приходу нового слушателя.
- Химией уже занимались? - быстро спросил он его. - Нет? Ничего, скоро догоните. Займемся добыванием лекарственных препаратов. Специальная наука materia medica вам не известна? Возьмите у Яковкина разрешение посещать мои лекции.
- Но, - смутился Николай, - интересуюсь я только химией, а лекарем быть не собираюсь.
- И не нужно, - согласился Эвест, суетливо разбирая что-то на столе. Это наука, изучающая действие лекарственных веществ на организм. Вы будете в ней моим первым учеником. Все почему-то записываются на химию.
А ведь и в materia medica я рассматриваю не только лекарственные вещества, но и обычные химические элементы.
Разве только...
Эвест вдруг остановился. Посмотрел на Лобачевского и с лукавой улыбкой погрозил ему банкой с раствором, которую держал в руке.
- Только... вы Яковкину об этом не больно докладывайте... Хорошо?
- Согласен! - улыбнулся Николай.
На лице Эвеста расплылась улыбка. Он хотел что-то сказать еще, но вдруг на соседнем столе зашипело и забулькало. Химик повернулся так быстро, что фалды его сюртука взметнулись вверх, и кинулся к нагретой колбе, из которой клубами поднимались удушливые пары. Николай, очень довольный, вышел.
С этих пор начал он регулярно посещать лекции Эвеста и до позднего вечера просиживал в его лаборатории.
Интерес к химии, которая сулила ему новые знания, возрастал с каждым днем. Эвест в лабораторию прибегал часто, но в суть работ вникал мало: заглядывая в чашки и колбы, он скорее имел вид любопытствующего посетителя, чем внимательного учителя. Однако полное предоставление инициативы нравилось молодому "химику", как уже многие называли Николая.
За новыми увлечениями незаметно подошел 1808 год.
На столе Яковкина лежала толстая папка - "Ведомости о занятиях и успехах воспитанников". Директор-профессор придирчиво ее перелистывал. Вдруг морщины на его низком лбу разгладились, тонкие губы растянулись в злорадной усмешке.
- Достопримечательно!.. Утешительно! - сказал он, взяв свежеочиненное гусиное перо.
Директор-профессор был обрадован свыше меры: в списке студентов, записанных на посещение лекций по математике, отсутствовало имя Лобачевского.
- Вот так "математик"! - цедил Яковкин. - Тэк-с, тэк-с... Подумать: на materia medica перескочил! Эвест на единственного своего слушателя не нарадуется... Не иначе мать, по моему совету, на медицину уговорила, продолжал он перелистывать ведомости. - "Математик"
был да сплыл. Теперь попечитель им интересоваться перестанет. А нам это на руку-с!
Директорское перо так и летало по бумаге. Как же не обрадовать уважаемого попечителя таким известием!
Письмо было составлено весьма искусно: сперва сладкоречивые поздравления с Новым годом, приветствия членам семьи его высокопревосходительства, усердное приглашение не отказать посетить Казань... И лишь в самом конце вскользь упомянуто: "Студент Николай Лобачевский приметно предуготовляет себя для медицинского факультета" [Это письмо, сохранившееся в архивных фондах Казанского учебного округа, ввело в заблуждение многих современных авторов, писавших о Н. И. Лобачевском. У них студент Николай Лобачевский представлен как "мечущийся между медициной и математикой". Но медицину читал профессор Браун, на лекциях которого Н. Лобачевский не бывал. А что представляла materia medica - читатель уже знает]. Дальше вновь шли приветствия и лучшие пожелания.
- Письмецо-то с начинкой! - резюмировал директор и, не жалея сургуча, припечатал его круглой университетской печатью.
Однако "начинка" в письме оказала неожиданное для Яковкина действие.
* * *
Санкт-Петербург.
Тяжелые хмурые облака низко плывут над Невой, чуть не касаясь крыш величественных дворцов, украшающих гранитную набережную.
Степан Яковлевич Румовский заранее предчувствует изменение погоды: его старые кости по ночам так ломит, словно впиваются в ноги десятки сотен иголок. Только лишь днем он забывается.
На этот раз мокрый снег начался еще с вечера, значит, затянется надолго. С мучительными, не дающими покоя мыслями о предстоящей бессоннице Степан Яковлевич после ужина прошел в свой кабинет. Бегло просмотрев свежие газеты, начал он разбирать корреспонденцию. В первую очередь всегда читал письма из Казани. До сих пор ему еще не были досконально известны главные причины печальных событий, имевших место в университете в прошлом учебном году.
