— Вот это и плохо, что попугай, сами, как попугаи, болтаем о чём нужно и о чём не нужно, а потом удивлённые глаза делаем и виноватых ищем. Пошёл я! Посмотрю, кого там привезли.
— Я с тобой, — сказал Черкез-ишан.
Но, сделав несколько шагов, он остановился.
— Послушай, зачем этот недобитый контрик пришёл сюда со своей вестью?
— Думаю, чтобы позлорадствовать пришёл. Дурная весть для пас — ему бальзам на раны.
— Нет, почему он именно в мой дом пришёл?
— Откуда мне знать. Это ты должен знать, поскольку он к тебе препожаловал.
— Слушай, Клычли, может, он про Узук пронюхал, её высматривает?
— Вот что, Черкез, сиди-ка ты, от греха, дома, — сказал Клычли после секундного колебания. — За ней он или не за ней рыщет, но когда волк вокруг овчарни наследил, собак на привязи не держат. Приду — расскажу.
Черкез-ишан вернулся к топчану и приготовился ждать. Внушительная кучка плова, приготовленного с таким усердием и мастерством, сиротливо стыла на блюде. Теперь Черкез-ишану казалось, что это Бекмурад-бай своим дурацким приходом испортил всю прелесть обеда, и это вызвало новую волну раздражения против недоброго вестника. В самом деле, что принесло его именно сюда? Действительно ли зашёл случайно, мимоходом, или звериный нюх привёл его? Отношения у него с Черкез-ишаном были далеко не располагающие к дружеским встречам. Собственно, никаких отношений не было. Последний их разговор состоялся, когда Бекмурад-бай, в ту пору командир двух конных отрядов джигитов Ораз-сердара, гостил у ишана Сеидахмеда. Не сумев уломать отца, чтобы тот отпустил на волю Берды, Черкез-ишан сделал попытку обратиться с гой же просьбой к Бекмурад-баю. Расстались они врагами. Последующие две-три встречи носили характер случайный, Бекмурад-бай на разговор не набивался, Черкез-ишан — тем более.
Пока Черкез-ишан сокрушался по поводу испорченного обеда, ругал Бекмурад-бая, строя догадки об истинной причине его прихода, и ждал Клычли с вестями из больницы, женщины тем временем отдали честь кулинарному искусству и оживлённо беседовали в ожидании чая, о котором Черкез-ишан и думать позабыл. Абадан и Узук наперебой вспоминали прошлое — больше старались о приятном вспомнить, — говорили о будущем, которое рисовалось их воображению довольно расплывчато и неопределённо, обсуждали особенности городской жизни. Она была необычной, начиная от каменных мостовых и дымоходных труб до отношений между людьми, новизна которых воспринималась молодыми женщинами скорее в бытовом плане, нежели социальном.
Город им нравился. А вот на Оразсолтан-эдже он производил совершенно иное впечатление. Он был слишком людным, шумным и бестолковым в своей непонятной суете, чтобы можно было заметить какие-то его положительные частности. Особенно неприятны были городские запахи, Оразсолтан-эдже уверяла, что от них её мутит и кружится голова. Словом, участия в разговоре она почти не принимала, так только вставляла словечко, другое, а думала о своём — как бы пристроить Узук, сложить ответственность за её судьбу на чьи-то крепкие плечи. Разве приличествует взрослой красивой девушке жить без мужа, свободно расхаживать по улицам, служить в каком-то учреждении, иметь дом в городе? Ну дом — бог с ним, если хороший человек возьмёт, то можно и на город согласиться. Главное — замуж поскорее выдать.
— Голова у меня разболелась, дочки, — сказала Оразсолтан-эдже, — выйду во двор, подышу свежим воздухом.
Во дворе она подсела к Черкез-ишану и завела общий, ни к чему не обязывающий разговор. Но цель-то у неё была определённая, и Оразсолтан-эдже исподволь клонила разговор в нужную сторону:
— Ай, ишан-ага, вот вы говорите, что жизнь изменилась к лучшему. Конечно, хорошо, что злых людей поубавилось, молодых парней не забирают на войну, беднякам воду дали и землю. Но у меня всё равно беспокойно на сердце. За Узук боюсь. Вроде она и самостоятельная, и разумная, и красивая, учёбу закончила, деньги за работу дают ей, и работа, говорят, лёгкая, приятная, а печалей у меня не убавилось.
— Таково уж материнское сердце, джан-эдже, — сказал Черкез-ишан. — Для матери её ребёнок — всегда дитя, всегда мать волнуется за его благополучие.
— Верно говорите, ишан-ага, волнуется, так оно устроено, чтобы всё время волноваться. Сижу с вами, всё кругом мирно, а мне кажется, что сейчас услышу крик моей доченьки: «Вай. мамочка!» Вздрагивать стала я от каждого шороха, как овца волком драная.
— За дочку не беспокойтесь, не дадим её в обиду.
— Вот и я об этом толкую! — обрадовалась Оразсолтан-эдже случайной поддержке. — Если сильный покровитель будет у неё, то и мой мостик над водой перестанет дрожать. Такого бы мужа ей, как вы, ишан-ага…
При других обстоятельствах подобная прямолинейность, возможно, заставила бы Черкез-ишана поморщиться. Но он всеми помыслами стремился к Узук, радовался любой возможности хоть немножко приблизиться к строптивой красавице, и поэтому намёк Оразсолтан-эдже пришёлся как нельзя кстати. При всей заинтересованности надо было всё же сохранить мужское достоинство, и Черкез-ишан, делая вид, что принимает «шутку» Оразсолтан-эдже, несколько игриво ответил:
— С удовольствием принимаю ваше предложение, джан-эдже. Теперь неё зависит от вас: поторопите Узукджемал — и хоть завтра будет у неё покровитель, какого вы желаете.
— Если бы от пашей торопливости это зависело, мы бы поторопили.
— Есть какие-нибудь препятствия?
— С нашей стороны препятствий нет, ишан-ага.
— С моей — тоже нет. За чем же остановка?
— Ай, откуда нам знать…
— Дочь ваша согласна? Вы с пей говорили об этом?
— Поговорим с дочерью. Согласится. Если начнёт туда-сюда крутить, прикажем немой стать!
— Так, пожалуй, не следует поступать, джан-эдже! — быстро возразил Черкез-ишан, понимая, что подобное сватовство приведёт скорее к обратному результату.
— Сама знаю, не учи! Вам волю дай, так потом не знаешь, в какой кувшин слёзы собирать. Хватит ей мотаться бесприютной да мужские глаза мозолить.
— Нет-нет, джан-эдже, не делайте так! Вы в ней всё желторотого птенца видите, которого из ваших рук отняли, а она уже давно стала взрослой. Я понимаю, у матери есть свои права, свои требования, матери кажется, что она знает каждое движение, каждое желание своего ребёнка. Однако в вопросе любви и замужества случается, что мать и дочь говорят на разных языках, не понимают друг друга. Очень прошу вас не ссориться с Узукджемал и не настаивать на том, против чего она станет возражать.
— Ви, ишан-ага, странные слова ты произносишь, вроде бы и не мужские! — удивилась Оразсолтан-эдже. — Когда молодую лошадь объезжают, её крепко взнуздывают, это уж потом, объезженная, она за тобой без повода ходит.
Ответить Черкез-ишан не успел, так как вернулся Клычли.
— Узнал? — спросил Черкез-ишан.
— Узнал, — немногословно ответил Клычли, болтнул чайником, выцедил оставшийся тёмно-зелёный настой в пиалу, выпил, двигая кадыком.
— Что узнал, говори.
— Всё узнал. Не соврал, в общем, этот… вестник.
— И много наших привезли?
— Есть маленько. Даже сам командир.
— Неужели Берды?
— Да.
— А ещё кто? Дур…
Черкез-ишан оборвал на полуслове, сообразив, наконец, что Клычли не хочет говорить при старухе. Поняла и Оразсолтан-эдже, что разговор не для её ушей. Она заковыляла к дому, бормоча себе под нос: «Опять этот шалтай-болтай Берды объявился… Принесло его на мою голову, не напортил бы чего в святом деле…»
Дождавшись, пока Оразсолтан-эдже скрылась за калиткой, Клычли сказал:
— Неважные дела, даже очень неважные, ишан-ага. Пять человек убитых привезли, раненых чуть ли не вдвое. Командование отрядом принял Дурды. От него пока ещё вестей нет, не вернулся из песков.
— Берды сильно ранен?
— Досталось парню порядком, поваляться придётся.
— Действительно с басмачами Анна-сердара столкнулись?
— По всем данным, нет. Раненые, во всяком случае, утверждают, что на басмачей непохожи.
— Контрабандисты?
— Контрабандный товар везли. Но и контрабандисты какие-то особые.
— Из них кого-нибудь захватили?
— В том-то и дело, что нет. Особое, говорю, контрабандисты — раненых не оставляют. Либо пристреливают, либо те сами стреляются, чтобы в руки к нам не попасть.
— Действительно, что-то новое.
Клычли свернул самокрутку, жадно затянулся, выпустил из ноздрей две толстых струи дыма.
— Новое… Тебе не кажется, Черкез, что здесь не просто контрабанда, что ниточка в Мешхед тянется?
— Имеешь в виду английскую военную миссию?
— Её самую. Вспомни, как в лесках под Байрам-Али милиция банду настигла. Тоже ведь ни один из бандитов живым не сдался. Тогда ещё командира отряда в жестокости обвинили — пленных, мол, не берёт. Думается, не он виноват был. Один случай — это случайность, две случайности — это уже система. Пять вьюков винтовок и боеприпасов там взяли, а винтовки-то английские были. Вот и разумей, где у лисы уши, если она с дерева каркает.
