— Что это было?
— Немножко смазалось, — сказала Гермиона, — но, по-моему, это был Сиприен.
Игнатиус испустил странный вопль и бросился на площадку лестницы.
— Скрылся!
Он вернулся с искаженным лицом, что-то бормоча себе под нос. Миссис Росситер пронзила его взглядом. Ей было ясно, что тут не хватает только двух психиатров, чтобы подписать необходимое заключение, но она не отчаялась. В конце-то концов, рассудила она с изрядной долей здравого смысла, свихнувшийся художник ничем не хуже здорового художника при условии, что он пишет портреты и не требует гонорара.
— Что же, мистер Муллинер, — сказала она бодро, выбрасывая из головы загадку, поставившую ее в тупик: почему ее сын Сиприен вел себя в этой студии как экспресс Лондон — Эдинбург, — Гермиона сегодня утром свободна, так что, если вы ничем не заняты, сейчас вполне подходящее время начать.
Игнатиус очнулся от своего забытья:
— Начать?
— Позировать для портрета.
— Какого портрета?
— Портрета Гермионы.
— Вы хотите, чтобы я написал портрет мисс Росситер?
— Но вы же сами обещали… вчера вечером.
— Обещал? — Игнатиус провел рукой по лбу. — Быть может, быть может. Очень хорошо. Будьте так любезны, подойдите к бюро и выпишите чек на пятьдесят фунтов. Чековая книжка у вас с собой?
— Пятьдесят… чего?
— Гиней, — сказал Игнатиус. — Сто гиней. Я всегда прошу аванс перед тем, как приступлю к работе.
— Но вчера вечером вы сказали, что напишете ее портрет бесплатно.
— Я сказал, что напишу ее бесплатно?
— Да.
В голове Игнатиуса шевельнулось смутное воспоминание, будто он и правда сморозил что-то такое.
— Ну, предположим, что и так, — сказал он горячо. — Неужели вы, женщины, не способны понять, когда мужчина шутит? Неужели у вас нет чувства юмора? Неужели каждый легкий розыгрыш надо принимать буквально? Если вы хотите, чтобы с мисс Росситер был написан портрет, извольте заплатить за него, как принято. Только я никак не могу понять, зачем вам понадобился портрет девицы, которую отличают не только малопривлекательные черты лица, но и золотушный цвет кожи. Кроме того, она дергается. Вот я гляжу на нее, и она явно дергается по краям. Лицо у нее землистое, нездоровое. В глазах нет ни проблеска ума. Уши у нее вывернуты наружу, а подбородок срезан вовнутрь. Короче говоря, от ее внешности, взятой в целом, у меня начинается зубная боль. И если вы будете настаивать на том, чтобы я сдержал свое обещание, то я попрошу доплаты за моральный и интеллектуальный, а также и физический ущерб, неизбежный, если я буду вынужден сидеть напротив и смотреть на нее.
С этими словами Игнатиус Муллинер отвернулся и начал рыться в ящике, разыскивая трубку. Но трубки в ящике не было.
— Что?! — вскричала миссис Росситер.
— Что слышали, — сказал Игнатиус.
— Мой флакон с нюхательной солью! — ахнула миссис Росситер.
Игнатиус провел рукой по каминной полке. Открыл два шкафа и заглянул под кушетку. Но трубки не нашел.
Муллинеры по натуре привержены вежливости, и, увидев, как миссис Росситер нюхает и сглатывает, Игнатиус с запозданием почувствовал, что, пожалуй, был менее тактичен, чем следовало бы.
— Не исключено, — сказал он, — что мои предыдущие высказывания могли причинить вам боль. Если так, я сожалею. Оправданием мне должно послужить то, что произнесены они были от полноты сердца. Я сыт человечеством по самые гланды, а на семейство Росситер смотрю как на, возможно, самое черное из пятен, его пятнающих. Видеть не могу семейство Росситер. По-моему, на них нет ни малейшего спроса. Единственное, чего я хочу от Росситеров, — это их крови. Я чуть было не достал Сиприена кинжалом, но он оказался слишком проворным. Если он потерпит неудачу как критик, его всегда ждет вакансия первого танцора в русском балете. Однако с Джорджем мне повезло много больше. Я наградил его самым смачным пинком, какой когда-либо впечатывал в человеческий торс. Получи он пулю, и то не сумел бы вылететь отсюда быстрее. Возможно, он разминулся с вами на лестнице?
— Ах, так, значит, вот что промчалось мимо нас! — с интересом сказала Гермиона. — Помнится, я еще подумала, что запахло Джорджем.
Миссис Росситер уставилась на него в ужасе:
— Вы ударили ногой моего сына!
— И точно в то место, куда следовало, сударыня, — сказал Игнатиус со скромной гордостью, — будто я неделю тренировался.
— Мое искалеченное дитя! — вскричала миссис Росситер и поспешила вон из комнаты вниз по лестнице в поисках дорогих останков. Лучший друг мальчика — его мать.
В студии, которую она покинула, Гермиона смотрела на Игнатиуса взглядом, какого прежде он никогда у нее не видел.
— Я понятия не имела, мистер Муллинер, что вы так красноречивы, — сказала она, прерывая молчание. — Как ярко вы описали меня. Настоящее стихотворение в прозе.
Игнатиус скромно пожал плечами.
— Что уж, — сказал он.
— Вы правда считаете, что я такая?
— Считаю.
— Золотушная?
— С зеленоватым отливом.
— А мои глаза… — Она заколебалась, ища слова.
— Напоминают посинелых устриц, — подсказал Игнатиус, — сдохших довольно давно.
— Короче говоря, вы не восхищаетесь моей наружностью?
— Более чем.
Она продолжала говорить, но он перестал слушать. Внезапно он припомнил, что пару недель назад на небольшой вечеринке, которую он устроил в студии, его недокуренная сигара упала за бюро. А поскольку правила их профсоюза запрещают уборщицам подметать под бюро, сигара могла… нет, должна была еще находиться там. С лихорадочной быстротой он отодвинул бюро. Вот она!
Игнатиус Муллинер испустил экстатический вздох. Изжеванный, помятый, покрытый пылью и погрызенный мышами, этот зажатый в его пальцах предмет тем не менее был сигарой — подлинной, пригодной для курения сигарой, содержащей положенные восемь процентов окиси углерода. Он чиркнул спичкой и секунду спустя уже пыхтел.
И пока пыхтел, доброта и благожелательность вновь хлынули в его душу гигантской приливной волной. И с быстротой, с какой кролик в руках компетентного фокусника преображается в букет, аквариум с золотыми рыбками или в величественный флаг, Игнатиус Муллинер преобразился в существо, сотканное из нежности и света, снисходительное ко всем, не таящее злобу ни против кого. Пиридин резвился на поверхности его слизистых тканей, и он приветствовал его, точно брата после долгой разлуки. Он исполнился веселья, счастья, ликования.
Он поглядел на Гермиону, чьи глаза сияли, красивое лицо светилось, и понял, что глубоко заблуждался относительно нее. Была она отнюдь не бородавкой, но, напротив, прелестнейшим созданием, которое когда-либо вдыхало благоуханный воздух Кенсингтона.
И тут, охлаждая его экстаз, оборвав биение его сердца на середине удара, возникло воспоминание о том, что он наговорил про ее внешность. Он ощутил себя бледной тенью без костей. Если когда-либо человек сам себя усаживал в лужу, этим человеком был Игнатиус Муллинер. И никаких сомнений на этот счет.
Она смотрела на него, и ее выражение как бы указывало, что она чего-то ждет.
— Так как же? — сказала она.
— Прошу прощения? — сказал Игнатиус.
Она надула губы:
— Так разве вы не хотите… э?..
— Чего?
— Ну, заключить меня в объятия и все такое прочее, — сказала Гермиона, мило краснея.
Игнатиус пошатнулся:
— Кто? Я?
— Да, вы.
— Заключить вас в объятия?
— Да.
— Но… э… вы хотите, чтобы я?
— Безусловно.
— Я имею в виду… после всего, что я сказал?..
Она уставилась на него в изумлении.
— Разве вы не слышали того, что я вам говорила? — вскричала она.
— Извините, — пробормотал Игнатиус. — В настоящее время на меня столько всего навалилось. Видимо, я прослушал. Так что вы сказали?
— Я сказала, что, если, по-вашему, я и правда выгляжу такой, значит, вы любите меня не за мою красоту, как я всегда полагала, но за мой интеллект. А если бы вы знали, как я всегда мечтала, чтобы меня полюбили за мой интеллект!
Игнатиус положил сигару и перевел дух.
— Дайте мне разобраться, — сказал он. — Вы пойдете за меня замуж?
— Конечно, пойду. Меня всегда странно влекло к вам, Игнатиус, но я думала, что вы смотрите на меня всего лишь как на куклу.
Он взял сигару, затянулся, снова положил, сделал шаг вперед, простер руки к ней и сомкнул их вокруг нее. И какое-то время они стояли обнявшись, шепча прерывистые слова, так хорошо известные влюбленным. Затем, мягко высвободившись, он вернулся к сигаре и сделал еще одну упоительную затяжку.
— К тому же, — сказала она, — как могла бы девушка не полюбить того, кто сумел единым пинком спустить моего брата Джорджа с лестницы?
Лицо Игнатиуса омрачилось.
