хмурый вечер, туманный, воздух тяжёлый, небо свинцовое, здания белые и пустые, а среди большой площади несчастное население, гонимое и преследуемое казацкой дичью, издевающимся над ним с яростью. На лестнице перед каким-то зданием сидела беременная женщина, казак подскочил к ней, рассёк внутренности, достал из них ребёнка и бросил его о брусчатку, достал другого и затоптал ногами, достал третьего и бросил, пока, когда ещё потянулся в кровавые внутренности, рука из них не вытянула страшное чудовище с искрящимися глазами, с острыми когтями и открытой пастью, и это чудовище пожрало сначала палача, а потом бросилось на иных, издеваясь над ними… И была ночь, и ужасные крики… Москвы, умирающей в мучениях.
– Да, – сказал спустя мгновение Мицкевич, – они в конце концов своим зверством добудут из нашего лона то страшное чудовище, которое их задавит.
Это повествование – историческое, не решился бы, наверное, никто на счёт уважаемого в народе мужа сотворить ничего подобного; оно доказывает, как он ясно видел будущее, ещё более дальнее, может, чем день сегодняшний. Ещё из нас чудовища не достали, но запрет всех прав человечества, когда о нас идёт речь, но отказ нам во всех свободах, которые принадлежат людям, безмерное и бесправное угнетение, могут, в конце концов, из внутренности народа достать это отчаявшееся существо, такое яростное и жестокое, как наши враги. Вернёмся теперь к нашей героини, которая после минутной борьбы сама с собой, поднялась, восстановила мужество, с улыбкой на устах. Над ней стояла тётка с заломанными руками, перепуганная, неспокойная.
– Видишь, видишь, Ядвизи! Вот до чего дошло, я так боюсь за тебя, а ты ни одного моего совета послушать не хочешь.
– Тётя, матушка, не беспокойся, ничего страшного не стало. Что делать? Поедем на деревню, а на деревне найдётся также много работы.
– Вот те на, – прервала тётка, – ради Бога, оставь ты уже всё в покое. Они тебя ещё готовы в Сибирь похитить! Ядвизи, сердце моё, это беспокойство сократит мне жизнь. Смилуйся, если не над собой, то надо мной.
– Ну, добрая тётя, уже ничего не будем делать, – ответила, улыбаясь, Ядвига, – буду шить на станке, цветочки поливать и Хохлика научу через палку скакать. Только пусть тётя не беспокоится…
Тётка начала её обнимать, у Ядвиги также в глазах стояли слёзы, и под предлогом сбора в дорогу выбежала сразу на верх, в свой покоик. Она действительно имела много дел. Стопки бумаг нужно было как можно быстрей разослать, всю типографию куда-то перенести, а что больше, поискать такое место, в котором бы она безопасно могла быть деятельной. Ядзя должна была немедленно послать за кем-нибудь из молодёжи, дабы с ним посоветоваться. Она предпочла бы увидеться с Каролем, чем с кем иным, но последняя прогулка наполнила её тревогой, а приказ к выезду вынуждал к наибольшей осторожности.
Таким образом, она написала несколько слов, давая понять, чтобы к ней кто-нибудь пришёл не вызывающий подозрений; тем временем она занялась сбором и сильно удивилась, когда после часового ожидания в её дверь постучали и на пороге показался московский мундир, а в стальных ножнах зазвенела сабля.
Первой её мыслью было, что полиция пришла вести обыск, но прибывший был очень молодой человек, выразительного лица, благородных черт, вовсе не выглядящий полицейским; несмело и тихо произнёс он фамилию панны Ядвиги и прошептал, что он прислан Каролем.
Девушка долго на него смотрела, а в её взгляде невольно отразилось выражение, которое произвёл на неё мундир.
– Вижу, – сказал незнакомец, – что вы с опаской, с отвращением смотрите на эту несчастную невольничью одежду; пусть она вас не отпугивает. Между теми, которые её носят, по правде говоря, найдётся несколько, которым эта кожа приросла к телу, которым яд свой в кровь всочила, но это исключения; нас тысячи, что ходим в этих московских одеждах, что с детей были воспитаны в их школах и отрядах, вынесли из них всё-таки всю, нетронутую, горячую любовь к родине, желание жертвы, ненависть к угнетению. Верь мне, пани, этот презренный мундир не раз отдал большую услугу нашему делу.
Он улыбнулся и добавил:
– Я привёл с собой двоих солдат и военный фургон, чтобы забрать печатный станок; могу его белым днём вывезти, нужно только упаковать и поставить где-нибудь в пустом покое, дабы солдаты ни о чём скрытом не догадались; это хорошо пройдёт за собственность штаба.
– А если вас с тем поймают? – спросила встревоженная женщина.
– Тогда меня расстреляют, – сказал офицер холодно. – Мы уже привыкли к этой необходимости, которая рано или поздно должна нас встретить. Но, как и со всем, так и с этой угрозой смерти человек в конце концов должен смириться.
Ядвига с восхищением смотрела на молодого солдата, который был такой веселый, хладнокровный и оживлённый, как если бы прибыл на развлечение. Отдадут нам когда-нибудь ту справедливость неприятели сами, что ни одна, может, из значительных эпох не выдала столько характеров, столько самоотречений, такой геройской настойчивости, как нынешняя.
Перед вечером ещё пресс и шрифты выехали на фургоне вместе со всеми бумагами, которые нужно было укрыть. Ядвига, выручая тётку, занялась сбором вещей, расчётом, всем тем обременяющим приготовлением к дороге, которое становится невыносимым, когда на него не хватает времени. Среди этой работы одна мысль сжимала сердце, нагоняла на глаза слёзы. Она знала, что в деревне сумеет быть полезной, что в городе её кто-нибудь заменит, но этот внезапный отъезд отделял её от Кароля, кто знает, на сколько, может, навеки. Он оставался среди опасности, а она не разделить с ним её, ни следить за ним не могла. Если бы хоть с ним попрощаться, хоть пожать его руку и в глаза сказать: «До встречи на том или этом свете».
Ядвига догадалась, что дом их и квартира должны быть тщательно охраняемы, боялась даже, как бы Кароль не пришёл, несмотря на запрет, выбежала бы, если бы знала, где его искать.
Часы проходили, а каждая уходящая минута была всё более тяжёлой для перенесения. Мысль, что не увидит его, невыносимым бременем сжимала ей грудь. Так наступил вечер, а так как в городе не знали о приказе выезда, как обычно, во время чая начали сходиться гости. Ядвига выдала бы приказ не принимать никого, если бы не тётка. Знала она по опыту, что в этом состоянии беспокойства и грусти тётя нуждалась в обязательном отвлечении, людях, разговоре. Невозможно её было этого последнего удовольствия лишить. Итак, поспешно закончив, что было наиболее срочного, Ядвига сбежала в салон с лицом тем более весёлым, чем больше хотела скрыть им
