Право большинства – решать, что тебе можно, а что нельзя. Когда строили тюрьму, моего согласия не спрашивали. Когда устраивали охоту, согласия лисы тоже не спрашивали.
И вот все опять поскакали, а я не могла смотреть на пятна крови, оставшиеся на траве. Предоставленный сам себе, Фьюри двинулся следом за остальными. Не знаю, долго ли мы так тащились, но владевшие мною чувства не утихали, а закипали все сильнее. От тесноты, ржания, скрипа кожи, высоких женских голосов, чавканья грязи под ногами, тявканья собак становилось ещё хуже. «Нужно различать веселье и веселье на краю могилы», – сказал Роумэн. «По пять гиней за визит, – сообщил тюремщик, – у меня длинная очередь». Фьюри негромко заржал и чуть не сбросил меня. «Опять взяли след! – взвизгнула какая-то девица. – Вот повезло!» «Все ли вы знаете о её прошлом, Марк? – спросил голос Уэстермана. – Она воспитывалась в ужасных условиях». Лиса воспитывалась в ужасных условиях? Воспитывалась ли она вообще, может, гончая воспитывалась лучше, чем я? Разве моя мать была не столь заботлива, как мать Марка? Ну их всех к черту! Безжалостные охотники. Разве то, что я делала, стоит хотя бы половины того убийства, которое они только что совершили?
Мы двигались дальше, проклятая орда неслась галопом с пронзительными криками. Опять трубил рожок, всадники пришпоривали коней, во все стороны летела грязь, лица горели жаждой крови. Мы подскакали к изгороди, Фьюри слегка замешкался, но затем превосходно взял препятствие; полагаю, я ему помогла, но не знаю. И снова через поле во весь опор, и через канаву, и, пригнувшись, сквозь низкие ветви деревьев. Охота разворачивалась во всю ширь, уходила направо, неслась вверх к лесу. Я резко повернула голову Фьюри влево. Ему это не понравилось. Я его пришпорила, и мы ринулись в противоположную сторону.
– Марни! Сюда! – услышала я голос Марка позади.
Я ухом не повела. Фьюри набирал ход, слетая с холма. Я не могла бы его остановить, даже если бы захотела. Мы шли скакали на живую изгородь из терновника и просто перелетели через нее.
– Марни! – Позади раздавался топот копыт: Марк устремился следом.
Я предоставила Фьюри свободу. Он тяжело дышал, когда мы нагнали лису, но через полчаса уже восстановил силы, хотя был взвинчен до предела. Никогда ещё он не мчался так быстро. Однако Марк не отставал. То ли лаской, то ли хлыстом он выжимал из своего гнедого последние силы.
Мы все ещё неслись с холма. Дорога впереди вела к открытым воротам, позади которых рядами росли ивы. Каким-то образом мне удалось проскочить в ворота, искры летели из-под копыт, с другой стороны ворот изгородь оказалась низкой. Ее мы взяли и попали на следующее поле. Марк несся за мной, ему удавалось не отставать. Я слышала, каков снова крикнул:
– Марни!
Следующая изгородь оказалась самой высокой из всех, что нам встречались. И как это иногда бывает, словно в мгновенной вспышке я вдруг увидела растущие вдоль ручья ивы. Достаточно ли там места, чтобы приземлиться, я не знала. Позади меня опять закричал Марк, но мы уже прыгнули.
Еще на лету я поняла, что случилось худшее. Другой берег, песчаный и каменистый, был на добрых четыре фута ниже, и, изгибаясь, заканчивался стеной деревьев. Фьюри тоже увидел опасность и попытался остановиться; он бы приземлился на вес четыре ноги, но разность в высоте помешала; он опустился на передние ноги и перевернулся через голову; меня бросило вверх, и, падая, я увидела, что Марк летит кувырком вслед за мной.
Едва не угодив в воду, я упала на кроны плакучих ив, стукнувшись головой, но гибкие ветки и шляпа смягчили удар. Я только не могла вздохнуть, а это поначалу было самым неприятным. Потом я услышала чей-то визг. С трудом цепляясь за ветки, я повернулась и села. Марка нигде не видно. Его лошадь, целая и невредимая, отряхивалась, стоя по колено в ручье. Фьюри все так же лежал на земле. И визг, невыносимый визг исходил от него!
Фьюри пытался встать на ноги. Он бился и дергался, чтобы подняться, но не мог. Я вскочила и тут же снова упала, опять встала и, шатаясь, проковыляла к нему. И тут я увидела Марка. Он лежал неподвижно. Я бросилась к Фьюри. Глаза его бешено вращались, изо рта клочьями валила пена; и тут я увидела его переднюю ногу. Что-то белое торчало сквозь кожу.
Я подошла к нему, встала на колени рядом и попробовала отстегнуть уздечку. Он хватал меня ртом, словно в агонии, и я вспомнила ту собаку, которую сбили в Плимуте, ту дворняжку, которая разорвала зубами мне рукав. Кое-как мне удалось отстегнуть уздечку; я плакала, рыдала громко, взахлеб, будто от нестерпимой боли. Оглянувшись, я увидела, что Марк по-прежнему недвижим. Он лежал лицом вниз, почти утонув в грязи. Я снова поднялась на ноги и, глядя на них, почувствовала, как меня разрывает надвое, как меня тянет в разные стороны. Если бы только Фьюри перестал так ужасно, так жалобно визжать! Марк, наверное, мертв; а Фьюри жив, и он во мне нуждается. Если бы я могла подержать его голову, как-то успокоить, пока не придет помощь! Марку я уже не нужна, Марк умер. О, Боже, помоги мне; помоги мне утешить моего старого друга. Я опустилась на колени и поползла к Марку…
Он был жив. Грязь залепила рот и половину лица. Я разорвала его шарф и принялась выковыривать грязь у него изо рта. Он не мог дышать и почти задохнулся, потому что грязь забилась даже в нос.
– Господи Боже, вы живы! Я думал, вы разбились насмерть!
Говорил мужчина, видимо фермер.
– Помогите! – закричала я.
– Дайте посмотрю, – сказал он и стал разглядывать Фьюри. – О Господи, вот несчастье! И как вы сюда забрались?
– Сделайте что-нибудь, чтобы он не кричал! – попросила я. – Ради Бога, сделайте что-нибудь. Вызовите «скорую»! Позвоните!
Он указал на Марка.
– С ним все в порядке? Ничего не сломано?
– Не знаю, я не могу его оставить. Позаботьтесь о лошади! Сходите за помощью. И не задавайте вопросов.
Он почесал в затылке, потом полез через изгородь. Я потянула Марка, стараясь вытащить его из грязи. Он был без сознания и бледен, как мел. Что, если он умрет? Я знала, что ожидает Фьюри; но знала, что если стану думать об этом, то тоже умру, но пока не пришла помощь, нужно было оставаться в живых.
Я дотащила Марка до камней, тяжело пыша и всхлипывая. Я не смотрела по сторонам, но, слава богу, Фьюри немного успокоился. Расстегнув ворот рубашки, я стянула подложила Марку под голову жакет. Потом стояла, держась за ветку дерева и стараясь не упасть в обморок. Потом опять взглянула на Фьюри, более тихого, чем когда-либо, словно он знал, что с ним все кончено.
Донесся голос Рекса:
– Боже мой, какое несчастье! Джек, беги за врачом!
– Уже пошли, – сказала я, почти теряя сознание, но удержалась.
Теперь, когда они были здесь, мне стало так плохо, что я хотела потерять сознание, больше не быть собой, упасть в обморок и стать для них просто ещё одним телом, о котором следует позаботиться; но не могла. Я стояла, смотрела, и видела все, до самого ужасного конца. Я сама во всем виновата, значит так мне и надо.
17
Я видела, как пристрелили Фьюри, потом в машине «скорой помощи» доехала с Марком до больницы. Меня осмотрели, помазали синяки и царапины, дали что-то выпить и отправили домой. Все оказалось очень просто. Вокруг все говорили: бедная девочка, лошадь понесла, она очень храбро держалась. Вам лучше всего лечь в постель. У вас есть кто-нибудь дома? О Марке не беспокойтесь, им займутся лучшие врачи, утром ему будет лучше.
Хирург сказал мне:
– Пока не могу сказать ничего определенного, миссис Ротлэнд; у него сильнейшее сотрясение мозга. На руку наложен гипс, больше переломов нет. К завтрашнему утру будем знать точнее.
Я вернулась домой, и сердце мое разрывалось от боли, и муки. Миссис Ленард засуетилась и заметалась, потом позвонила миссис Ротлэнд. Та, услышав, что сын ранен, кинулась утешать встревоженную невестку, хотя сама, может быть, больше нуждалась в утешении. Она все сделала правильно, её не в чем было упрекнуть. И меня тоже не в чем было упрекнуть. Разве я виновата? И лошадь моя тоже. Это просто ужасное стечение обстоятельств. И я вспомнила, как грубо и жестоко разделались с лисой, и как сочувственно отнеслись к лошади.
Ночью я едва не надумала повеситься, но миссис Ленард не отходила от меня ни на шаг.
На следующее утро проявились последствия моего падения. Один бок у меня весь был в синяках и кровоподтеках, я не могла шевельнуть ни плечом, ни бедром. И спала беспробудно, словно не выспалась годами.
Иногда я выплывала из черного марева сна, и меня подстерегала боль, затаившаяся в уголке сознания. Но болело не плечо и не израненный бок; боль сидела гораздо глубже. Она пронизала сердце, хотя то и билось как прежде, пронзила мозг, который все-таки думал, но что-то в них все же сломалось. Я просыпалась от страшной боли, смотрела на часы и снова проваливалась в бесконечный глубокий сон. Потом вдруг опять просыпалась, снова смотрела на часы, и чувствовала, как трещит и ломается что-то внутри, и словно заглядывала в длинный темный коридор, в пустоте которого до конца моих дней будет перекатываться ужасное эхо.
