На следующее утро пришел Карим за жилетами. Не успели они обменяться и парой слов, у Карима зазвонил телефон. Он разговаривал в прихожей. Назнин заметила, как он прислонился к стене и кроссовкой наступил на плинтус. Вернулась в гостиную, но не знала, сесть ей или стоять. Когда Карим вошел, притворилась, что складывает белье.
— Это отец. — Он захлопнул мобильник и сунул его в футляр.
Назнин не сводила с него глаз. Волосы торчат спереди на лбу, маленькие короткие черные перышки.
— Постоянно звонит мне на мобильный. Я его прошу, чтобы он не тратил деньги лишний раз. Но он не слушается.
Карим осторожно вытянул ногу, будто проверяя, не отказала ли она.
— И зачем он мне только звонит? Ему и сказать мне нечего. Господи.
— Волнуется. Наверное.
— Нуда. Господи. Волнуется. Нервы. Скоро совсем с ума сойдет от волнения и нервов.
Назнин села. Сложила руки на коленях. Разгладила мягкую голубую ткань сари и снова сложила руки. Опять забыла покрыть голову.
Карим присел на ручку дивана. Она не знала, говорить ей или молчать. Карим сел как раз на то место, куда Шану ложится головой. Полиэтиленовых чехлов на подушках уже давным-давно нет, и материя, натертая маслом для волос, сияет. А Назнин решила, что ему звонят по работе или по другим делам, не представляя даже, по каким еще; в общем, по имеющим отношение к миру за окном, который она до конца так и не поняла. Звонил же ему отец, и от этого Карим стал на один шаг ближе к ней, к ее миру. И все равно не знает, что сказать.
— Он вышел на пенсию из-за нервов. Не мог больше работать. Двадцать пять лет кондуктором, а теперь даже из квартиры не выходит. Вот что нас ждет в конце концов. Господи. Вот что в итоге.
— Да. Вот что в итоге.
Он кивнул с удвоенной силой, как будто в голове возникла идея, которая в корне изменит его жизнь.
— Я понимаю, о чем вы. Вот что получается. Столько лет на автобусе, тебя постоянно обзывают по-всякому, и всем только и знаешь, что подставляешь щеку. Дети могут заехать. Постарше могут вообще все разворотить. Ему однажды выбили зуб. Кого-то однажды стошнило ему прямо на ботинки. Господи.
Карим посмотрел на свои кроссовки. Чистые.
— Я сделаю чай.
Назнин пошла на кухню, он следом. Прислонился к шкафу. Шану, когда приходил на кухню, тоже так прислонялся, но смотрел в другую сторону и животом прижимался к столу.
— Он рано ушел на пенсию, теперь он сидит дома, обкусывает ногти и звонит по мобильному: «Смотри, не ввязывайся ни во что». Сам никогда ни во что не ввязывался. И всегда все взваливал на себя.
Назнин обошла его, чтобы взять молоко. От него пахнет чистотой. Хрустящий цитрусовый запах свежей одежды.
Он помотал головой:
— «Смотри не ввязывайся».
Чай готов. Но Карим не пошевелился. Они что, будут стоя его пить на кухне? Или пригласить его в гостиную? Прилично ли? Может, лучше посадить его с чаем, а самой продолжать шить? Да, пожалуй, так будет лучше всего.
— Считает себя Махатмой Ганди. Иисусом Христом. «Подставь щеку. Подставь щеку».
Она взяла чашки.
— А как же Мохаммед? Покойся душа его с миром, но он был воином.
— Да, — отозвалась Назнин.
Карим посмотрел на нее так, будто, чтобы лучше понять ее ответ, потребуется время. Потер шею.
Назнин продолжала стоять с чашками в руках, когда у него запищал телефон. Он раскрыл его:
— Напоминает мне о саляте[45].
— Что-что?
Назнин так удивилась, что перешла на бенгальский.
— В т-т-телефоне. Есть такая функция. Напоминает, что пора на молитву.
— Хотите совершить здесь намаз?
Назнин предложила, не задумываясь, так же как и в прошлый раз, когда инстинктивно перешла на английский.
Карим размял плечи:
— Да, хочу.
Он отправился в ванную совершить омовение перед молитвой. В гостиной на маленьком клочке пространства между диваном и дверью Назнин раскатала коврик для молитвы.
— Я помолюсь позже, — сказала она.
Ничего в этом страшного нет. И почему бы ему здесь не помолиться, а она попозже.
— Аллах акбар.
Карим сосредотачивался на молитве, подняв руки на уровень плеч.
Правой рукой накрыл левую на груди. Назнин пыталась справиться со словами молитвы, которая срывалась с губ. Молиться с мужчиной-неродственником, не разрешается. Помолится позже.
— Слава и хвала Тебе, о Господи: благословенно Имя Твое и несравненно величие Твое. Нет Бога, кроме Тебя. К Тебе иду в поисках убежища от сатаны, отверженного.
Сердце билось так громко, что она задрожала при мысли: вдруг Карим услышит. Закрыла глаза. И тут же увидела маму, которая проливала свои знаменитые слезы и стенала, прикрывая рот рукой.
— Он — Бог Единый, Господь превечный, — продолжал Карим без запинки.
И на молитве он не заикается, подумала Назнин. И тут же поспешила: не отстать бы от его слов.
— Не родил Он и не был рожден, и нет никого, равного Ему.
Карим поклонился, руки на коленях, выпрямился. Как хорошо он двигается. Еще раз и еще. Наклоняется он, а голова кружится у нее.
Назнин свернула коврик и положила его в шкаф. Коврик скоро понадобится самой, но все равно надо убрать его как положено. Позже, меняя после него простыни, вспоминала все, что было. Каждую секунду. Эту боль можно заглушить только одним способом — новой болью.
Он уложил жилеты сам и собрался уходить. Перебирал ремешок на рубашке и дотрагивался до мобильника. На выходе, поправляя сумку, сказал:
— Хочу вас с мужем кое-куда пригласить. На собрание. — И провел рукой по волосам. — Вас с мужем. Собрание проводится для всех мусульман. Мы хотим, чтобы пришли абсолютно все. И у нас нет женщин в возрасте.
И только после его ухода она поняла. Под женщиной в возрасте он имел в виду ее.
Глава одиннадцатая
Разумеется, никуда она не пойдет. И речи о том быть не может. Назнин и слова не сказала Шану о собрании, потому и речи быть не может, что она туда пойдет. Смысла затрагивать тему нет.
В день собрания работы было мало. Ночью Назнин закончила очередную партию одежды, то вставала на кухню за едой, то возвращалась обратно к машинке. Заглянула в спальню, забрала книгу у Шану с подушки. Вернулась, получше укрыла его покрывалом. И в третий раз заглянула и ушла, как только он пошевелился. Устала за сегодня: весь день не находит себе места. Холодильник набит упаковками с едой из магазина — готовить не надо. Постирала несколько пар носков в ванной и ушла.
Собрание проходило в маленьком здании на окраине района. Его строили без претензий на красоту архитектуры в расчете на то, что все равно здесь будет грязно. На окнах, которые никогда не открывали, толстые металлические решетки, прямо на кирпичи привинчено уведомление на английском и бенгальском языках: «Вандализм преследуется по закону». Но угроза, видимо, оказалась номинальной. Табличка покрыта красными и черными каракулями. Одно из слов зацепилось закорючкой за последний оставшийся болт. Кто-то аккуратно вывел по всей стене серебряным спреем: «Пакистанцы». Рядом не так красиво, но более уверенно черной краской дописано: «Правят». Двери в здание открылись, и две девушки, укрытые хиджабами[46], вошли внутрь.
Назнин, ища, куда бы скрыться, бросилась за ними вслед. Вход ярко освещало солнце, внутри в зале сумрачно. Девушки прошли прямо к сцене и устроились на стульях. Назнин колебалась и осматривалась. Никто на нее не смотрел.
— Садитесь, сестра, в поезд раскаяния, покуда он от вас еще не ушел.
Во рту сплошная слюна, и она никак не может сглотнуть.
Невысокий молодой человек с куцей бородкой широко ей улыбнулся. Он почти утонул в своих пенджабских штанах, в руке сжимает тюбетейку. Помахал ею Назнин:
— Добро пожаловать. Добро пожаловать, сестра. Идите, садитесь.
Она неуверенно прошла мимо раскладывающихся стульев. Четыре ряда у самой сцены заняты в лучшем случае наполовину. Куда сесть? С кем-нибудь рядом. Но не с мужчиной. Нет, не надо рядом. Через сиденье от кого-нибудь. А не то будет слишком грубо. Нет, будет так, словно я кого-то жду. Моего мужа. Но ведь он не придет, и все начнут на меня оглядываться. Разговоры начнутся. Я еще уйти не успею, а уже пойдут разговоры. Она взялась за край стула. Людей различала неясно и слышала голоса, но слов не понимала.
И вдруг — его лицо. Что-то говорит. Показывает.
— Вот, сюда, — сказал ей Карим.
Она с трудом уселась.
Карим пошел вперед и запрыгнул на небольшую сцену. Похлопал в ладоши:
— Отлично. Спасибо за то, что пришли.
Сзади хлопнула дверь. Тот же голос, который здоровался с ней:
— Садись, брат, в поезд раскаяния, покуда он от тебя еще не ушел.
Назнин набралась храбрости и осмотрелась. В основном молодые мужчины, джинсы, кроссовки, некоторые в куртах[47], несколько девушек в хиджабах. Всего человек двадцать.
