Данило знал, что должен делать.
Он встал и, шатаясь, направился в уборную совать себе в рот два пальца.
125.
В ту секунду, когда Рино Дзена приставил ему к лицу пистолет, Четыресыра отчетливо осознал, насколько любит жизнь.
Он твердил "убей меня", давая Рино понять, что чувствует себя виноватым, но на самом деле не хотел этого, на самом деле он, как никогда прежде, хотел жить.
Жить. Жить, лишив жизни другого. Жить, несмотря ни на что. Жить с грузом вины. Жить в тюрьме весь остаток жизни. Жить, до конца дней своих терпя побои и унижение.
Не важно как, главное — жить.
И, даже почувствовав носом стальной холодок пистолета, он мог поклясться, что Рино не выстрелит и, как всегда, все исправит.
Надо только дать ему выпустить гнев.
Четыресыра свернулся, как еж, и все было правильно, он заслужил, конечно, он заслужил побои, хотя Рамона сама виновата в том, что умерла. Не поехала бы она лесом, ничего бы не случилось.
Лежа на земле, закрывая руками голову, он следил за черным силуэтом Рино, видел, как тот заметался, схватил бревно и разломал его о ствол дерева. А потом, как гигант со светящимся посредине лба глазом, подхватил громадный камень и, поднимая его, внезапно застыл как вкопанный. Четыресыра подумал было, что его разбил радикулит, но потом Рино бревном повалился на землю.
И остался неподвижно лежать. Не говоря ни слова, не издав ни звука.
И так продолжалось уже пять минут.
Четыресыра приблизился к нему, готовый дать деру, если тот поднимется.
Глаза у Рино были открыты, а на лице было странное выражение, которое Четыресыра затруднялся описать. Словно он ждал ответа.
— Рино, ты слышишь меня? — спросил Четыресыра, тряся его за плечо.
Челюсти Рино были крепко сжаты, из уголка рта стекала белая пена.
Четыресыра в медицине разбирался плохо, но с Рино явно приключилось что-то нешуточное. Когда у тебя в мозгах что-то заклинивает и ты становишься почти трупом.
"Кома"
— Рино! Ты что, в коме?
Тишина.
Он шлепнул Рино по щеке, но тот никак не отреагировал, а так и остался лежать с вопросительным выражением на лице.
Еще один шлепок, посильнее.
Ничего.
Тогда Четыресыра вытащил у него из-за пояса пистолет, повертел в руках и приставил Рино ко лбу, подражая его рычащему голосу:
— Вонючий насильник! Я убью тебя! — И давай совать дуло ему в ноздри, в рот, размазывать пену по подбородку.
Когда ему это надоело, он немного постоял над телом Рино, не думая ни о чем, растирая ноющие ребра и время от времени шлепая рукояткой пистолета себе по бедру.
126.
Перед глазами Рино Дзены плясали светлячки. Еще он видел, как тяжелые, словно из ртути, капли дождя падают ему на лицо.
Остальное было муравьиным кишением.
В ногах. В руках. В животе. Во рту.
"Как будто набитый муравьями кожаный мешок".
Он не помнил, где находится, но, если сосредоточиться, мог даже слышать: шум собственного дыхания, грозу над лесом.
Его накрывало фиолетовое облако, застилая от него светляков.
Точно, он в лесу. И там, где пятно было светлее, судя по всему, стоял Четыресыра.
— Помоги, — попросил его Рино. Но ни рот, ни язык не пошевелились, ни слова не слетело с его губ, хотя и отозвалось у него в ушах отчаянным воплем.
Что-то коснулось его щеки. Это могла быть пощечина. Или ласка. Далеко-далеко. Словно его голова обтянута шерстью. Грубой шерстью. Темно-зеленым сукном, как одеяла в интернате.
Поразительно, что он еще мог соображать.
Короткие мысли. Одна за другой. Фиолетовые мысли, плывущие в бесконечной темноте.
— Рино! Ты что, в коме?
Сердце забилось сильнее. Слова Четыресыра острыми стрелами пробивали лиловую пелену, снова затягивавшуюся за ними, и достигали его ушей.
— Не знаю, — ответил он, чувствуя, что не издал ни звука.
— Вонючий насильник! Я убью тебя! — Новый рой стрел продырявил завесу. Но в этот раз Рино не понял, что они значат.
Если бы удалось хоть пальцем пошевелить..
"Пальцем, полным муравьев"
Он сделал усилие, пытаясь пошевелить рукой. Может, ему это и удалось, но как он об этом узнает?
— Ты умер? — спросил его Четыресыра.
"Палец. Пошевели этим чертовым пальцем"
Надо было дать понять Четыресыра, что его надо срочно отвезти в больницу.
"Давай двигайся!"
Он приказал всем муравьям в теле ползти в палец и поднять его.
Но они не желали слушаться, внезапно туман сгустился, тело начало сотрясаться в судорогах, и его стало засасывать в фиолетовую мглу, переходящую в полную черноту.
В груди вспыхнуло пламя, вытягивая из легких воздух.
Рино молил Бога помочь ему, вытащить из черной дыры, и судороги прекратились так же внезапно, как и начались, после чего он погрузился в сумрак и тишину.
127.
Четыресыра видел, как Рино изо всех сил бьется с невидимой силой, которая схватила его и пытается утащить за собой. Рино колотил ногами и руками, таращил глаза, выгибал дугой спину, кривил рот, бился головой, и обезумевший фонарик у него на лбу тысячей золотых лезвий рассекал чащу.
Испуганный и потрясенный, Четыресыра попытался помочь ему, успокоить, навалившись всем телом, но получил затрещину и такой пинок ногой, что, поджав хвост, отодвинулся в сторону.
Схватившись за голову, он взмолился, чтобы это скорее кончилось. Слишком ужасное было зрелище.
Невидимая сила бушевала все сильнее, изгибая спину Рино, словно хотела ее переломить, но мгновение спустя она его отпустила, и Рино замер, распластанный в грязи. Даже фонарик погас.
"Она ушла, потому что забрала с собой душу Рино"
Его лучший друг был мертв. Единственный человек, который его любил.
Он пришел ему помочь, а Господь..
"который должен был забрать тебя, вонючий насильник и душегуб"
... лишил его жизни, когда он поднял валун.
Четыресыра свернулся в клубочек рядом с Рино.
"А теперь? Что мне делать?"
Обычно на эти вопросы отвечал Рино. Он всегда знал, что делать.
Четыресыра сел и хлопнул Рино по плечу: "Аминь". И перекрестился.
"Он умер за меня. Господь хотел кого-нибудь за Рамону, и Рино пожертвовал собой".
"Его найдут и подумают, что это он убил Рамону. Тебе ничего не будет"
Четыресыра с облегчением улыбнулся. Встал, убрал член обратно в штаны, поднял фонарь и шлем, сунул пистолет за пояс и вернулся к Рамоне.
Сняв у нее с пальца колечко с черепом, он, прихрамывая, пошагал к дороге.
128.
Алюминиевые двери лифта раскрылись, и, закутанный по уши, Данило Апреа вышел в подъезд.
В глазах все кружилось, так что он поневоле прислонился к стене шахты лифта.
Вестибюль представлял собой длинное помещение с обшитыми темными деревянными панелями стенами. Гладкий мраморный пол. Слева — швейцарская с маленьким телевизором и стопкой счетов. Справа — лестница. За стеклянной дверью капли дождя мочалили насквозь промокший коврик для ног и секли кусты герани в горшках.
Выблевав три литра алкоголя и уговорив полный кофейник, Данило почувствовал себя лучше, хотя и не мог сказать, что похмелье совсем сняло. По крайней мере, его уже не тошнило.
Некрепко держась на ногах, он направился в сторону двери, незаметной в деревянной облицовке стены, открыл ее, не включая света, спустился по ступенькам, на ощупь отыскал ручку и распахнул дверь гаража. Остановившись на пороге, он потянул носом воздух.
Тот же запах сырости и бензина.
Он не входил сюда ровно с 12 июля 2001 года.
Собравшись с духом, он повернул выключатель.
Неоновые лампы замерцали, осветив длинный подвальный гараж с двумя рядами машин.
Данило прошел к своей, слыша, как гулко отдаются его шаги о бетонные стены.
"Альфа-ромео" была накрыта серым чехлом.
Данило положил руку на капот. От прикосновения к металлу по рукам побежали мурашки.
"Не думай об этом"
Сделав глубокий вдох, он стянул чехол.
На мгновение Данило представил свою дочь, сидящую в зеленом детском сиденье и заливающуюся смехом. Он отогнал это видение.
Лаура Апреа умерла из-за этого самого сиденья.
— Проклятая застежка не открылась. Заклинило, — до изнеможения повторял он потом всем. Терезе, полицейским, всему миру.
Девятого июля 2001 года Данило отпросился с работы, чтобы отвезти дочку на плановый медосмотр. Обычно этим занималась Тереза, но в тот день она с матерью оформляла документы у нотариуса.
— Все в порядке, — сказал доктор, ласково шлепнув по попке Лауру, которая хихикала голышом на кушетке. — Наш здоровячок в полном порядке.
— Это не здоровячок. Это настоящая пухляшечка, правда? — Улыбаясь до ушей, Данило обернулся к дочери. И пока доктор мыл руки, он зарылся лицом в живот малышки. Лаура рассмеялась. — А где наши пааампушееечки? Вот они! — И он ласково куснул сводившие его с ума пухлые ножки.
