— Вот говнюки. Если вы его хоть пальцем тронули, я вас убью. — Рино вытащил из кармана штанов пистолет, вернулся к фургону, достал пули и зарядил, чувствуя, как от ярости вскипает кровь.
Включив фонарь, он двинул в чащу.
119.
Данило Апреа лежал на кровати в трусах и ветровке и глядел в потолок, хватая ртом воздух.
"Как мне паршиво".
Подмышки ледяные. Ступни горят. Кишки стянуло узлом. И настораживающая боль в груди. Словно перед инфарктом. Острый коготь коршуна, разрывающий сердечные желудочки.
— Сейчас меня кондрашка хватит. И со всем будет покончено. Наконец-то все будут счастливы. — Он икнул, отрыгнув перегаром.
Он хотел выключить орущий в гостиной телевизор, от голоса Бруно Веспы [37] и прочих засранцев, треплющихся о дефиците, налогах и инфляции, начинало мутить, но он боялся уснуть и во сне дать дуба. На кой он налакался этой дряни?
"Настойки портятся?"
И потом, стоило Данило закрыть глаза, как он начинал проваливаться в бездонную яму, — так недолго долететь и до раскаленного центра Земли.
Надо было сосредоточиться. Хотя в таком состоянии и под бьющий по мозгам аккомпанемент теледебатов это было непросто.
Первым делом следовало уяснить, что первоначально задуманный план по съему банкомата полетел ко всем чертям. Второе, он порвал с Рино и Четыресыра.
— Как говорится, лучше одному, чем попасть в кутерьму, — пробурчал Данило, держась рукой за сердце.
Он должен воплотить в жизнь свой план. Без них. Это была лучшая идея, которую родила его голова с тех пор, как он появился на свет. Ее нельзя было пустить на ветер. Гениальность этого плана состояла в том, что его можно было осуществить в любой момент. В любую ночь. Нужно только в напарники взять надежных людей, а не трусов.
Он найдет настоящих профессионалов, с которыми можно будет начать все сначала. Он пока не знал, кто они, где их искать, но завтра, на свежую голову, он несомненно что-нибудь придумает.
— Албанцы. Эти не сдрейфят, — сказал он, задыхаясь. — Дорогой Рино, ты ничего про меня не понял. Как жаль. Поезд ушел. Ты так и не уяснил, с кем имеешь дело. Чтобы остановить Данило Апреа, нужно уложить его из базуки.
Блики от телевизора за приоткрытой дверью окрашивали в голубой цвет потолок над кроватью. Странно, но среди синеватых разводов ему померещилось темное пятно, которое мало-помалу обрело человеческие очертания.
— Это ты, дорогой? — спросил Данило, глядя в потолок.
— Ну конечно я.
Паяц-скалолаз смотрел на него сверху вниз, распластанный по потолку, как Человек-Паук.
— Я правильно сделал, что послал Рино в задницу, правда? Нечего наезжать на меня, они этого никак не поймут. Обидно только, что завтра привезут картину, а у меня денег нет. До смерти обидно. — Он потянулся рукой к полу, ища бутылку с настойкой, но не нашел. — Ты не волнуйся... Поверь мне.. я свою жизнь на помойку не выкину, — говорил он клоуну над головой. — Я тебя не брошу. Я не то что некоторые. Клянусь тебе, клянусь головой...
Лауры.
— ...Терезы, самого дорогого мне человека, что ты будешь здесь, в этом доме. Завтра. Уж лучше я продам все, что имею.
Внезапно в грудине разорвался комок боли, словно лопнул пузырь. Данило коснулся лица руками. По щекам текли слезы, а он и не заметил, что плачет.
— Мне плохо, — всхлипнул он. — Что мне делать? Скажи мне. Прошу тебя, скажи, что мне делать.
— Позвони ей. Она одна тебя понимает. — Паяц улыбнулся ему с потолка.
— Неправда... Она ушла от меня... Я не виноват в том, что Лаура умерла. Я знаю, она винит меня...
— Скажи ей, что с завтрашнего дня ты бросишь пить.
Данило знал, что там, на потолке, не было никакого паяца. Что это давал блики работающий телевизор. И все же он как будто с ним говорил.
— Бесполезно зубы заговаривать, ничего у меня не выйдет. — Еще один пузырь боли лопнул под адамовым яблоком.
— Выйдет. Если она вернется и поможет тебе, у тебя все получится... Расскажи ей про бутик. Вот увидишь, она вернется.
Данило приподнял голову и сощурился:
— Сейчас? Прямо сейчас позвонить?
— Да, сейчас.
— А если она рассердится?
— С чего ей сердиться?
— Уже очень поздно. Я поклялся, что не буду звонить по ночам.
— Для того чтобы сказать правду, никогда не бывает поздно. Чтобы сказать, что любишь. Что ты для нее собираешься сделать. Что только ради нее ты готов забраться на самую высокую гору. Женщины мечтают такое услышать. Скажи ей про бутик. Вот увидишь...
Данило поднял голову от подушки, и все закружилось. Он начал глубоко дышать, нащупал выключатель и зажег настольную лампу. Свет ударил по глазам. Данило одной рукой заслонился от света, а другую протянул к лежащему на тумбочке телефону. "Пожалуй, я позвоню ей на сотовый". — И он набрал номер Терезы.
Абонент недоступен.
— Видишь, не отвечает!
— Позвони ей на домашний.
Вот это уж точно была полная нелепость. Особенно в такой час, когда дома этот хренов шиномонтажник. И все же Данило должен сделать это, он должен услышать голос Терезы — единственное, от чего ему могло полегчать. Ну, давай же. Если ответит он, ты просто повесишь трубку.
— Верно...
И потом, в этот раз все иначе. Данило позвонит, чтобы сказать ей, что все исправит. Серьезно. Он дошел до точки и, если не возьмет себя в руки, протянет ноги. Она поймет. Тереза поймет, как он страдает, и вернется к нему. Утром он проснется и увидит ее рядышком, свернувшуюся калачиком, в маске для сна на глазах.
— Чего ты ждешь?
Указательный палец скользнул на кнопки и с поразительной для состояния Данило скоростью набрал номер.
120.
Сначала он принял его за пса, потом за кабана и, наконец, за гориллу.
Рино Дзена отступил на три шага и инстинктивно направил на темный силуэт пистолет, но, как только посветил фонариком, стало ясно, что перед ним человек.
Он стоял на четвереньках посреди леса, рядом валялся шлем. Мокрый до нитки. Черные волосы облепили череп... Из раны на плече сочится кровь. Руки утоплены в грязи.
— Четыресыра?! Что произошло?
Вначале Рино показалось, что тот его даже не слышит, но затем он медленно обернулся к свету.
Рино инстинктивно зажал рот рукой.
Глаза у Четыресыра были вытаращены — две дырки, просверленные в орбитах, а нижняя челюсть отвисла, как у слабоумного.
— Что они с тобою сделали?
Изможденное лицо превратилось в изрезанный тенями череп. Казалось, будто в мозгу Четыресыра что-то замкнуло, как иногда случается с больными в результате лоботомии. Он даже на себя не был похож.
— Где они? Где эти скоты? — Рино вытянул перед собой пистолет, уверенный, что они здесь, затаились где-то в темноте. — Выходите, сукины дети. Будете иметь дело со мной! — Держа пистолет наперевес, он наклонился к Четыресыра, взял его под руку и попытался поднять на ноги, но тот, казалось, врос в землю. — Давай! Вставай. Надо выбираться отсюда. — Наконец, ему нечеловеческими усилиями удалось поставить Четыресыра на ноги. — Я с тобой. Не бойся. — Он собирался вести его за собой, когда заметил, что у него торчит из ширинки член.
— Какого хре...
— Я не хотел. Не хотел. Я не нарочно, — промямлил Четыресыра и зарыдал. — Прости меня.
Рино как будто кто-то вспорол ножом живот и одновременно стал заталкивать в горло носок.
Он отпрянул, отпустив Четыресыра, и тот тряпкой осел на землю. Теперь Рино понял, что ошибался. Жестоко ошибался.
"На "скарабео" же ездила эта девочка... Из школы Кристиано... Наклейка с рожицей".
С леденящей ясностью он осознал, что Четыресыра в конце концов сошел с рельсов. И сделал что-то дурное.
Потому что Рино знал: разговоры о том, что Четыресыра в жизни мухи не обидит, — такая же собачья чушь, как и треп о снижении налогов.
Каждый день кто-нибудь непременно так или иначе доставал его — пародируя его походку, наливая меньше супа в столовой, заставляя его почувствовать себя идиотом, а он не заводился, растягивал губы в улыбке, вот все и твердили, что Четыресыра, мол, выше этого.
"Хрена с два выше!"
Эта полуулыбка, появлявшаяся на его губах после того, как кто-то подразнит его или обзовет дерганым, была не знаком святости Четыресыра, а свидетельством того, что оскорбление достигло цели, попало в чувствительную зону, боль растеклась и пошла на подпитку той части его мозга, где пульсировало что-то извращенное, что-то больное. И рано или поздно эта мерзость в нем пробудится.
Тысячу раз думал Рино об этом и тысячу раз говорил себе: дай бог, чтобы я ошибался.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы заговорить с Четыресыра. Как будто ему саданули по набитому желудку.
— Что ты наделал? Что, мать твою, ты наделал?
Рино развернулся на покрытой листвой тропинке, сделал несколько шагов, и свет надетого на голову фонарика скользнул по вытянувшемуся вдоль тропки телу Фабианы Понтичелли. Голова размозжена булыжником.
