class="v">Нор фун дайн йедн залп иберн харцн зих цефлист
Аза фарфлейцндике борхи нафши!
[Markish 1943a: 4]
Строка «Благослови, душа моя, Господа», вставленная в текст на идише на иврите, открывает 102-й псалом. В псалме рассказано о сотворении мира и описаны величие Господа и его власть над собственным творением; например, ветра названы вестниками Господа. В стихотворение включены взятые из псалма образы славы Господа и покорности ему природы, но здесь речь идет о прославлении бойца-еврея – например, в строках, где описано, как «язык ветров, неподвижность гор» и «цвета радуги» полируют оружие солдата до ослепляющего блеска. В то же время, и в этом стихотворении звучат призыв к отмщению и прославление ненависти («Мне не ведом цвет ненависти, ⁄ Мне ведома ее сила»), а также обожествляется еврей – герой войны, тело которого распыляется по его оружию. Поэт обещает еврейскому солдату, что страна наградит его «золотой звездой», а его народ – имеется в виду еврейский народ – включит его в качестве звена в «золотую цепь» еврейской памяти («дих ин дер кейт дер голденер вет айн-шлисн дос фолк, ⁄ А штерн онтон вет а голденем дос ланд дир!») [Markish 1943а: 7]. Использование цитат из 102-го псалма и отсылка к еврейскому народу составляют еврейское обрамление того, что, по сути, звучит как пеан солдату-киборгу.
В текстах литературы мобилизации нет времени на размышление о том, какой урон наносит герою превращение в супервоина. Боль, сразу после причинения, заглушается ненавистью, превращая рану в оружие. Усиление боевой мощи человека происходит за счет утраты им человечности, но этот факт литература о войне игнорирует. Напротив, в своем поразительно сильном произведении «Хешл Аншелес» Дер Нистер критически подходит к этой литературе, не чураясь, однако, тех жестоких обстоятельств, которые ее породили. Дер Нистер («Сокрытый») – это псевдоним писателя на идише Пинхаса Кахановича (или Кагановича, 1884–1950). Дер Нистер, на которого сильно повлияли тексты мистика рабби Нахмана Брацлавского, начал публиковаться в начале XX века; его рассказ «Под забором» и роман «Семья Машбер» переведены на английский, однако произведения военных лет, в том числе и сборник рассказов про оккупированную Польшу, мало известны англоязычному читателю[144]. Первые несколько военных лет Дер Нистер провел в Ташкенте. Его дочь умерла в Ленинграде во время блокады.
Он опубликовал рассказ «Хешл Аншелес» в антологии «Хейм-ланд» в 1943 году, а также, наряду с еще двумя похожими произведениями, вошел в сборник «Карбонес» («Жертвы», 1943). Действие происходит в Польше, в самом начале повествования перед нами появляется мягкий робкий еврей по имени Хешл Аншелес. Он склонен к ученым занятиям и хорошо известен в городских интеллигентских кругах своими познаниями и богатой библиотекой; живет он с отцом и старым слугой отца. Однако их мирная жизнь омрачена семейной историей. У матери Хешла развилась послеродовая депрессия, и вскоре после его рождения она покончила с собой. Сам он хрупкого здоровья, семейный врач советует ему избегать стрессов. Материнское «иеруше» (наследие) возвращается к Хешлу после оккупации Польши немцами. В дом к Аншелесам подселяется немецкий офицер. Он требует, чтобы чемоданы его занесли наверх, в кабинет, и выполнить это велит Хешлу. В этом понятном и на первый взгляд безобидном требовании есть свой нюанс: более тяжелую поноску Хешл должен нести в руке, а более легкую – в зубах. Увещевания отца Хешла и слуг не помогают. Немец нащупал слабую точку Хешла – его хрупкое душевное здоровье.
В этот момент нарратив отходит от реализма. Все домочадцы понимают, что никакими просьбами они Хешлу не помогут «и у кого есть глаза и кому видно, что должно произойти дальше, тот пусть смотрит. А кому терпеть это не по силам, тут пусть повернет голову и не смотрит» («ун аз вер с’хот ойгн ун кон цу-кукн, вое до вайтер дарф фаркумен, зол эр кукн. Ун вер с’из дос нит имштанд, дер зол дем коп опкервен ун авеккукн») [Der Nister 1943: 33]. В передаче слов о том, что «каждый» понимает, содержится также экстрадиегетическое обращение к читателю, как будто рассказчик говорит с ним напрямую, предупреждая, как опасно смотреть на то, что случится дальше. Это обращение разрушает иллюзию мимесиса, характерного для традиционного нарратива, поскольку нарушает последовательный ход событий. Библейские каденции этой строки, с отзвуками Иезекииля («у них есть глаза, чтобы видеть, а не видят» (Иезекииль 12:2)) и Аввакума («Чистым очам Твоим не свойственно глядеть на злодеяния, и смотреть на притеснение» (Аввакум 1:13)) разрушают единство времени описываемого события. «Сейчас» настоящего момента связывается с не имеющим срока давности библейским предупреждением. Предупреждение заново звучит для каждого читателя, открывающего текст.
Момент, когда Хешл берет чемодан в зубы, в тексте обойден молчанием:
Он склонился над поклажей, взяв тяжелый чемодан в руку, а ко второму, не имея выбора, приблизил лицо… чуть позже стало видно, что спина у него вздрагивает, он нагибается и приподнимается, и вот спина перестала вздрагивать… но вот горе-то… над поклажей склонился один человек, по имени Хешл, а подняться-то поднялся, уже с чемоданом в зубах, совсем другой, можно даже сказать, и не человек, в любом случае, не он.
Хот эр зих цум гепек онгебойгн, дем шверн чемодан мит дер хант генумен ун цум цвейтн, беэйн брейре, митн понем зих дернеент… а вайле нох хот мен гезен, ви дер рукн квенклт зих им, зих ароп ун афхейбндик, нор балд хот зих ойх зайн рукн уфгехерт квенклен… обер вей ди йорн… онгебойгн цум гепек хот зих эйнер а менч митн номен Хешл, ун афгештелт, дем чемодан шойн ин ди цейн трогндик, хот зих афгештелт ан андерер, а цвейтер шойн, кон мен зогн, нит кейн менч, алнфалс, нит эр
[Der Nister 1943: 33].
Лакуны в тексте, обозначенные многоточиями, маркируют моменты насилия. Хешл вместо себя прежнего становится чем-то другим, чем именно, в тексте точно не определено: он более не человек, по крайней мере, более не Хешл. В этом преображении свою роль играет материнское «наследие». Глаза его тускнеют, «будто в них ему бросилось материнское молоко» («глайх дер мамес милх волт им ин зей гекумен») [Der Nister 1943: 33]. После того как Хешл берет чемодан в зубы, отец и слуги следуют за ним.
Хешл, жизнь которого была посвящена текстам и речи, замолкает. Рот его открыт, но слов в нем более нет. Дер Нистер обыгрывает этот троп в описании «похоронной процессии», по ходу которой отец и слуги сопровождают Хешла, несущего в зубах чемодан. Они идут
