но также и отрицание его возможности. Даже утешение остается своего рода фантазией. Невозможно предложить однозначное, дефинитивное толкование событий из истории Шлоймке. На ее страшное эмоциональное содержание не удастся наложить единую схему смысла. Несводимость этого текста к единому смыслу оставляет открытым финал типичного (соц)реалистического нарратива.
Рассказывая о войне в пропагандистском ключе, по-русски и на идише, своим советским согражданам и собратьям – советским евреям, еврейские писатели создали корпус литературных текстов, которые должны были приближать победу. Писатели приспосабливали традиционные еврейские тексты, прежде всего 136-й псалом, под нужды мобилизации. Но одновременно они подвергали сомнению фундаментальные принципы литературы ненависти – это видно из сочинений Слуцкого, Дер Нистера и Галкина. В этих произведениях раны, нанесенные в боях и в гонениях нацистов на евреев, не залечиваются, но продолжают болеть. Рассказ Бергельсона о студенте, который становится воином, заставляет задаться вопросом о том, как опыт погибших жертв принято и положено вспоминать, в какую форму должны быть обращены их свидетельства. Именно этот вопрос, связанный со свидетельствами, памятью и поминовением, обнажает те пропасти, что отделяют советское от еврейского.
Глава 4
Скорбь: отклики на уничтожение евреев
Лишь ныне, в скорби, приходит ко мне разгадка,
В расплавляющей боли – я ощущаю, будто бы в огне,
Боль желания увидеть себя в зеркале – целиком.
Эршт ицтер кумт цу мир ин тройер дер башейд,
Ин вей фун ибершмелц – баграйф их фламик
Дем пайн фун велн зен зих ин шпигл – ганцерхайт
Перец Маркиш. Холахмо (Хлеб скудный)[149]
Или тебе не стыдно за твою красноармейскую винтовку?
Или твоя пятиконечная звезда освятила себя отмщением?
Ци хосту нит фаршемт дайн ройтармейише бикс?
Ци зих гехейликт ин некоме хот дайн финф-экедикер штерн?
Перец Маркиш. Милхоме (Война)[150]
Почему в СССР не было холокоста?[151] Среди западных исследователей, равно как и в определенных читательских кругах, были известны, например, стихотворение Е. А. Евтушенко «Бабий Яр» 1961 года, которое открывается строчкой: «Над Бабьим Яром памятников нет»; роман А. В. Кузнецова с тем же названием (в СССР опубликован в сокращении в 1966 году, существует английский перевод) и роман А. Н. Рыбакова 1978 года «Тяжелый песок». На издании «Бабьего Яра» Кузнецова 2001 года помещено черно-белое изображение еврейской семьи (на четвертой полосе сказано, что это за семья), сверху наложены желтые звезды [Кузнецов 2001][152]. То, что иллюстрация подчеркивает специфику судьбы евреев, больше говорит о знании издателем маркетинга, чем о содержании книги, в которой повествование ведется не с еврейской точки зрения[153]. На советской земле погибли миллионы евреев, но официально память о расправах не была увековечена: «Над Бабьим Яром памятников нет». Эти расправы не приобрели того же смыслового наполнения, что и на Западе, где холокост превратился в уникально-парадигматическую цепочку событий и где – особенно в Америке – он представляет собой важнейшую составляющую еврейской идентичности[154]. После суда над Эйхманом (об этом пишут М. Ротберг и другие) понятие «холокост» вобрало в себя всю совокупность представлений об особой судьбе евреев и их значимости в мировой истории, – хотя евреи и до того помнили про своих погибших собратьев[155]. Появилась отдельная научная дисциплина: ученые описывали историю и значение холокоста, сущность его репрезентации в литературе и искусстве, всевозможные формы его увековечивания[156]. В американском академическом дискурсе тема холокоста до определенной степени исчерпала себя, в силу дистанции между этими событиями и настоящим некоторые исследователи говорят о «постпамяти» и «воспоминаниях-протезах» (использовании технологической симуляции памяти), однако если говорить о посвященных холокосту работах, написанных на идише и по-русски в советский период, проблемами репрезентации, памяти и свидетельств не занимался почти никто[157]. В СССР, в отличие от Запада, у холокоста сложилась иная траектория. Контуры его продолжают оформляться и в XXI веке, с публикацией и переизданием новых и старых работ, как художественных, так и научных.
Термин «холокост» появился в российском научном обиходе только в последнее десятилетие XX века; вместо него использовалось слово «катастрофа»[158]. В текстах на идише, которые публиковались в 1940-е годы в СССР и других странах Восточной Европы, для наименования и события, и погибших использовались другие слова, например, «хурбн» – слово, которым изначально обозначалось разрушение первого и второго Храма, и «карбонес» (жертвы), имеющее библейское значение «жертвоприношений»[159]. В своей речи в Москве в мае 1942 года, впоследствии опубликованной в первом (июньском) номере газеты Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт» («Единство»), Бергельсон использует слово «карбонес», когда призывает евреев всего мира откликнуться на зов мертвых: «наши жертвы [карбонес] еще не подсчитаны и даже не похоронены» [Tsu di yidn fun gor der velt 1942: 2]. Используемые слова – «хурбн» и «карбонес» – не идентичны понятию «холокост», которое вошло в обиход в конце 1950-х; при этом оба этих слова на идише связывают события войны с традиционными еврейскими формами отклика на любую катастрофу[160]. То, что на протяжении почти всего XX века не существовало русского эквивалента слову «холокост», не означает, что евреи из СССР не разделяли отношения других евреев к событиям войны. Чтобы это понять, нужно дать более широкое толкование того, в чем состоял отклик евреев на холокост, а также критически оценить недостатки самого понятия «холокост» как репрезентации конкретного феномена, который, как представляется, имел место только в американской и израильской культуре XX века. В этой главе речь пойдет о годах войны и периоде сразу после, когда смысл военных событий еще не устоялся.
Как отмечает Шнеер, западные исследователи не замечают советской литературы о холокосте, в частности, потому, что в советской историографии замалчивалась роль евреев в войне[161]. А. Вейнер утверждает, что в советской версии Великой Отечественной войны евреи просто исчезли – и как бойцы, и как жертвы холокоста[162]. Вейнер пишет:
в советских трудах о войне массовое истребление евреев никогда не отрицали, однако и в официальных документах, и в творческом переосмыслении память о еврейской катастрофе погребена под общей советской трагедией, и тем самым стерто то самое различие, которое лежало в основе нацистской борьбы за расовую чистоту [Weiner 2001:231–232].
Гительман в «Горьком наследии» характеризует основной отклик советской историографии на холокост не
