Подобрали их тоже на берегу. В Тулуме оказалось немало разных предметов, принесенных к побережью Кинтана-Роо через Юкатанский пролив.
После обеда я пошел еще раз повидать старого жреца и порасспросить его подробнее о странной религии индейцев. Однако Канче не знал испанских слов, относящихся к такой сложной области, как теология, поэтому мне пришлось ограничиться самыми элементарными вопросами. Я выяснил, что в основном в обязанности жреца входило устройство церемонии с освящением питья, которую я уже видел день назад, и более сложные церемонии, где благословлялось не только питье, но и еда. В эти дни, так же как в ежегодную праздничную неделю, когда приносят кресты из Чумпома, индейцы наедаются до отвала. Канче всегда вспоминал эти дни с большим удовольствием и очень сожалел о них. Я уже говорил, с какой жадностью относятся к еде люди на побережье, что вполне естественно в таких краях, где человек не всегда имеет возможность поесть досыта. Если индейцу повезет на охоте или он забьет свинью по случаю праздника, ему никогда в голову не придет отложить что-то про запас (да это и невозможно в тропиках, где нельзя хранить мяса), и люди тогда наедаются сверх всякой меры. Умеренность, на мой взгляд, всегда была добродетелью тех, кто живет в полном достатке.
Сколько я ни старался, мне не удалось получить ни единого доказательства, что индейцы помнят или знают хоть что-нибудь о своем великом прошлом, если не считать имен их древних богов. Ни одной песни, ни одной мелодии не осталось от тех далеких времен, и, несмотря на всю свою гордость просто от сознания, что они майя, жители деревни были бы очень удивлены, если б им рассказали историю их великих предков.
Начинается эта история с незапамятных времен, а завершается в те дни, когда гибнут и рассеиваются последние гордые майя. Приходится с грустью признать, что никакие внутренние войны не смогли бы так быстро уничтожить древнюю культуру, как соприкосновение с европейской цивилизацией.
Все увиденное мною в Тулуме целиком завладело моим воображением, и я даже на время забыл, что впереди меня ждет еще двести миль неисследованной территории. Это расстояние как-то надо было преодолеть. Канче не мог дать мне полезного совета, потому что не знал этих районов. В тридцати милях к югу от деревни кончалась земля, населенная индейцами Чан-Санта-Круса, а дальше шла совершенно безлюдная полоса.
И все же меня ничто не пугало. Разве я не сумел уже завоевать доверие и дружбу страшных индиос сублевадос? У меня была полная уверенность, что и дальше все пойдет хорошо.
Канче соглашался проводить меня до Чунйашче и оттуда до местечка Капечен, где на несколько месяцев поселилась небольшая группа индейцев. Я надеялся, что кто-нибудь из них сможет проводить меня дальше. Правда, Канче предупреждал, что сейчас, в дождливый сезон, сильно вздулись лагуны и, может быть, они преградят мне путь, так как стали очень глубокие — человеку там будет с головой.
Я собрал свои вещи, среди которых была и голубая куртка, ставшая теперь от плесени серой, упаковал хенекеновый мешок и лег спать. Это была моя третья ночь в деревне.
Канче разбудил меня до восхода солнца, когда было еще совсем темно. Ночью прошел сильный дождь, все было мокрым. Мы молча вышли из деревни и углубились в мрачные джунгли. Мне было грустно оставлять этот удивительный уединенный мир индейцев Чан-Санта-Круса, ставший теперь и моим миром, оазис доброго гостеприимства среди джунглей, а также среди современного мира цивилизации, поселение, еще так крепко связанное с землей и такое далекое от искусственных сложностей современного общества с его джунглями телеграфных столбов и неоновых реклам.
Канче нес мои вещи, и все же я едва поспевал за ним даже бегом. Его быстрый, как у рикши, шаг объяснялся именно его ношей, а вовсе не спешкой. Потом я и сам убедился, что при легком беге нести груз гораздо легче, так как у человека не распрямляются колени и он не испытывает толчков, обычных при ходьбе, и это намного ослабляет напряжение, когда ноша закреплена ремнем, надетым на голову.
Мы продвигались через узкий зеленый туннель под мерные взмахи мачете, которым Канче быстро и ловко обрубал ветки, преграждавшие нам путь.
7. Цитадели исчезнувшего мира
Мы шли на юг, все время удаляясь от берега. Насколько я понял, нам предстояло провести ночь среди джунглей — на мильпе, где Канче и его родственники (тесть и брат) выращивали свою кукурузу. До этого участка было около двадцати пяти миль, идти туда надо было почти весь день.
Пробираться через джунгли становилось все труднее. Ровная местность сменилась теперь вереницей холмов и понижений из кораллового известняка, где каким-то образом ухитрялись расти огромные деревья. Среди них были и саподильи, дающие чикле. Пабло Канче показал мне надрезы на их стволах, откуда вытекает сок. Рядом подымались колоссальные сейбы. Их мощные корни извивались по выступам известняка, как гигантские змеи. С деревьев свисали толстые лианы, спускавшиеся откуда-то сверху, с большой высоты, где сияло солнце. А мы шли сквозь полумрак узкой тропинки.
Изредка Канче делал остановки, и мы присаживались отдохнуть. Мои сандалии теперь уже настолько истрепались, что ходить в них стало очень трудно. Каждые пять минут разболтавшиеся ремни соскальзывали с ног, приходилось останавливаться и кое-как прилаживать их.
У Канче была с собой эскопета — старенькое ружье с ложей, подвязанной хенекеновой веревкой. Два раза Канче осторожно садился на мешки, делал мне знак остановиться и начинал выслеживать какую-то дичь. Я, разумеется, ничего не видел. В одном месте бесшумно, как кошка, он стал пробираться сквозь заросли, пока не скрылся из виду. Потом я услышал оглушительный выстрел, и через несколько секунд появился Канче, торжествующе показывая мне большую черную птицу с ярко-желтым клювом. Это был крупный экземпляр редко встречающегося юкатанского фазана. Никогда еще я не смотрел на убитое животное с таким вожделением. Добыча вполне могла поспорить с черепахами! Канче быстро ощипал птицу, бросая перья на тропинку. Себе он оставил только хохолок из синевато-черных перышек, украшавший голову птицы. Раньше я уже видел такие хохолки, развешанные в хижинах, а в Пуа даже прибитые на столбе, только не знал, что это такое. Индейцы сохраняют все свои охотничьи трофеи: связки перьев, зубы диких свиней, шкуры небольших ягуаров. В нашем извращенном цивилизованном мире, где охота сведена к простой игре, трофеи оставляют главным образом для того, чтобы ими можно было потом похвастаться, но у майя, как и у многих первобытных народов, охотник сохраняет символ убитого им животного, чтобы показать свое почтение к нему и тем самым отвести дурное предзнаменование. Во времена древних майя, так же как и теперь, это был способ снять чувство вины за убийство как с охотника, так и с воина. Убитому животному оказывают почтение и сохраняют часть его тела, чтобы отогнать его дух, жаждущий мести.
