— Верно, верно! — загудело вокруг.
Тут уж бедная Маринка не выдержала и, заливаясь слезами, кинулась вон из корчмы. Однако на этом она не унялась, и беды на том не кончились.
В самый Петров день, когда венчался он со своей паненкой, в божий храм, словно буйный вихрь, ворвалась Маринка. Один Бог ведает, как она туда пробилась, кто ее пропустил, однако, растолкав бесчисленных гостей, вылетела она к самому алтарю. Едва ли понимая, что творит, пихнула она с силой разряженную невесту — всю в кружевах, в розах, в тонкой прозрачной вуали — а затем поддала кулаком прямехонько по серебряному блюду с лежавшими на нем обручальными кольцами, что протягивал новобрачным священник. Блюдо вылетело из рук ошеломленного батюшки, кольца разлетелись по разным углам, а сама Маринка торжествующе расхохоталась безумным хохотом, от которого повеяло потусторонней жутью.
В первый миг никто ничего не успел понять — все застыли в едином немом оцепенении. Потом невеста пронзительно завизжала, а ее суженый непотребное выругался и жестоко ударил незваную гостью. Подоспевшие шафера и еще несколько молодцов ухватили Маринку за руки, выволокли из храма и сбросили с крыльца вниз.
Однако и на том дело еще не кончилось. Через несколько дней после учиненного Маринкой дебоша несколько молодых любомирцев со Стасем во главе поймали ее в лесу. Подумать страх, какие мерзости они с ней творили, но лишь на другой день нашли ее соседи в кустах ольшаника, где бросили ее те изуверы — лежавшую в луже крови, всю избитую, чуть живую.
Пан Генрик пробовал, сказывали, с этим делом разобраться, да так ничего и не смог поделать: бедная Маринка вконец лишилась рассудка и назвать никого не смогла, так что зачинщиков не доискались, а весь застянок судить не будешь. Несчастная девушка лишилась ребенка и сама не поправилась, изойдя кровью — так и схоронили.
А Стася божья кара все же настигла: спился он до полного непотребства и несколько лет спустя замерз под своим же тыном.
И до сих пор окрестные матушки рассказывают эту притчу подрастающим дочкам, наставляя в одном: берегитесь, девки, шляхты! Но когда же это девки слушали умных матушек?
Леська вновь недовольно фыркнула, надув губы. При чем тут, хотелось бы знать, та гжелинская Маринка? Разве Данила похож на того Стася? Разве он злодей и пьяница? Или, быть может, Леська без стыда висла у него на шее, давая волтузить себя сапогами, а потом те же сапоги исступленно целуя? Ох уж эти ей родичи! Всегда они рады сделать из иглы вилы!
Когда Леська, убрав скотину, вернулась в хату, все были уже на ногах. Дед, покряхтывая на лавке, обматывал ноги онучами, Тэкля заплетала седеющие толстые косы. В печи уже потрескивал огонь, варилась картошка.
Леську все же тревожило: что думают старики о ее вчерашнем поведении на свадьбе? Дед, пожалуй, и не думает на нее сердиться, хотя, конечно же, все скумекал. А вот бабушка… Тэкля не говорила ни слова, однако по ее чуть нахмуренным соболиным бровям внучка поняла, что та не слишком ею довольна.
— А вы знаете, бабусь, — решилась девчонка нарушить молчание, — мне ведь на тот год рантух готовить. Дождалась-таки!
— А ты теперь только узнала? — удивилась Тэкля. — Я ж тебе вроде с неделю тому говорила. Или нет? Ну, стало быть, забыла.
Леська уже готова была про себя обидеться: как же можно про такое забыть? Да только вот не успела.
— А ты что думала? — продолжала Тэкля. — Бабы наши тебя уж давно на приметке держали: все ведь холсты твои видели. Да только нужно было, чтобы в года ты сперва вошла. А ты к тому лету как раз и войдешь: весной четырнадцать годков тебе минет, на Троицу венок наденешь, в девичий круг тебя примут, а там и до жатвы недалеко!
Ах, Троица! Как ждала Леська этого дня! Как не терпелось ей надеть девичий венок, пройтись в хороводе, стать взрослой… Чтобы кончилось наконец это слишком затянувшееся детство, чтобы не быть ей больше птенцом неоперенным, чтобы носить по праву и вишневую казнатку, и цветные мониста, и убирать яркими лентами тяжелые косы. И танцевать по праздникам с хлопцами, пока голова не закружится — кто ее тогда упрекнуть посмеет? И никакие Кулины ей не страшны тогда будут, пускай сами ее боятся, кабы всех женихов не отбила!
И рантух будет у нее такой, что залюбуешься! Она уже решила, какой: длинный, ниже колен, и широкий, чтобы закутаться в него было можно. И тонкий, чтобы сквозь него все видать было, как будто его и вовсе нет. У пана Любича разные рантухи по стенам развешаны — и голубые, и бледно-зеленые, и нежно-палевые, что светлая солома, а вот у нее будет белый, как свежий снег. Как и другие девчата, прясть и ткать она научилась рано, и уже не первый год все хвалили ее беленые холсты.
— Надо же! — дивились люди, — У такой чернавки, и такие полотна белые! Издали поглядеть — и не увидишь: лежит полотно на снегу, али нет.
Вот и рантух свой она так же выбелила, а теперь по всему полю чудными цветами разошьет — глаз будет не оторвать! Или, может быть, лучше пустить по краю кайму из гроздьев калины — только не красных, а тоже белых? А впрочем, это она потом придумает, время есть пока…
— А ты мне еще вот что скажи, — перебила Тэкля ее мечтания. — К Ясю-то ходишь?
— Хожу, конечно, — ответила внучка. — Вчера вот только у него была. — Савка-то на меня все ворчит за него… Да я вот все равно пойду нынче.
— Нынче его с утра дома не будет: в лес к Марыле собрался. А Савку ты слушай больше! Я-то знаю, с чего он ворчит, да все ему блажится невесть что!
Леська не хотела до конца понимать, что же такое «блажится» ее родичу, но все же беспокоило ее какое-то полуосознанное девичье сомнение, неумолимо подсказывая верный ответ. Ее неискушенное сердце никак не могло принять этой мысли — настолько она казалась ей дикой и даже страшной, и поневоле приходила на память старинная притча о сестре и брате, полюбивших друг друга запретной любовью. Янка ей, конечно, не брат, и родства никакого меж ними нет, но все же…
Она поспешила избавиться от своих подозрений, отогнать их прочь, уверить себя, что ничего подобного ну просто не может быть, а Тэкля и Савка имели в виду что-то совсем другое.
Однако вскоре после обеда решила-таки пойти к нему — просто чтобы поглядеть ему в лицо, чтобы убедиться, что напрасно терзают ее смутные девичьи тревоги.
На улице стоял пасмурный серый денек, но не слякотный, как вчера, а чистый, ровный, без дождя и ветра. Тумана сегодня не было, и вся Длымь, окруженная черным облетевшим лесом, виднелась, как на ладони. Ах, как хорошо было бы побродить, подышать этим чистым осенним воздухом, наполненным терпкой ароматной горечью преющих листьев…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
