– Сердарь Мелик приехал!
– Царь Мелика прислал!
«Мелик» было прозвищем командующего корпусом еще с Крымской войны. Поначалу оно наводило страх, когда охотники отважного русского полковника внезапно появлялись в самом надежном тылу турецких войск, свершали отчаянные, дерзкие набеги, а едва опомнившийся лагерь трубил тревогу, они будто растворялись в голубом горном воздухе. Позже мирные жители, разобравшись во внутренних отношениях в русском войске, поняли, что Мелик – лицо настолько важное, что его сам сердарь Муравьев-паша слушает. И теперь с этим именем стали связываться самые сказочные надежды, укрепившиеся после войны, когда Мелик стал управлять всей Карсской областью. За двадцать два минувших с той поры года русского генерала не только не забыли, но напридумывали о кратком его управлении таких легенд, что наши солдаты, слушая сбивчивые пересказы толмачей о своем командующем, приходили в тихое изумление. Генерал-адъютант и в натуре казался высок ростом, по-гвардейски молодцеват и строен, несмотря на почтенный свой возраст. Но никакая гвардейская выправка и близко не подходила к тому исполинскому образу русского батыра и справедливого царя, каким он представлялся в турецких рассказах. Солдаты, конечно, посмеивались в усы, но и гордость их распирала. Поди, ни в какой другой армии не сыщешь такого командира.
Теперь Мелик – сам сердарь. И эта легенда не развеется, даже когда турки увидят настоящего сердаря всего Кавказа – великого князя Михаила Николаевича, родного брата русского императора. Властью над собой они раз и навсегда признали Мелика.
Утром, ясным, солнечным, радующим глаз свежей, пробивающейся листвой, Александропольский отряд сворачивал свой лагерь. Солдаты собирали палатки, бегали молоденькие обер-офицеры, покрикивая на нерасторопных, им радостно было отдавать команды на настоящей войне, хотя противника они не видели и Бог весть когда увидят в первый раз: турецкие посты при виде колонны предпочитали в бой не ввязываться и убирались подобру-поздорову подальше в тыл. Но самое сознание войны приводило вчерашних юнкеров в легкий нервный трепет. Штаб-офицеры же скептически посмеивались, наблюдая суетливое возбуждение молодежи, – они это уже давно прошли.
Пока строились колонны, шли переклички, на центральной площади села быстро соорудили возвышение с трибуной, и со всех концов стали собираться местные жители. Из соседних деревень, пешие и конные, съехались старейшины. Ровно в 9 утра на трибуну взошел генерал-адъютант Лорис-Меликов в парадном мундире с орденами и на самом видном месте – турецкий орден Меджлиса 2-й степени, полученный за справедливое управление Карсской областью в 1855 году. Человек семь из свиты его, одетых столь же парадно и без шинелей, несмотря на утренний прохватывающий морозец, стояли позади генерала, образуя каре.
Тишина воцарилась на площади.
Русский генерал заговорил на чистейшем турецком языке.
– Мы не хотели этой войны, – начал свою речь Лорис-Меликов. – Но так сложилось, что наша армия оказалась вынужденною вступить в пределы Турции. Смею вас заверить, что война идет не между народами, а между государствами. Со стороны русских войск никакого насилия мирному населению делаемо не будет. В этом вы убедились уже сегодня. Если вы будете продолжать заниматься по-прежнему своим хозяйством и исполнять законные требования русских властей, то вы и впредь не подвергнетесь никаким притеснениям. Для гражданского управления в занятом нашими войсками крае создается Шоральский округ. Начальником округа будет генерал-майор Иван Михайлович Попко. Старики должны его помнить, в прошлую войну Иван Михайлович управлял Баш-Шурагельским уездом. Вы были им довольны.
– О, Попка-паша, хороший был паша… Попка-паша, Попка-паша… – разнеслось почтительным шепотом по площади.
– Но пока генерал Попко не прибыл сюда, временным управляющим округом я назначаю полковника Степана Осиповича Кишмишева. Он старый кавказец, прекрасно знает по-турецки и по-армянски, надеюсь, вы от него в обиде не останетесь.
По приглашению генерала из-за его спины выдвинулся седоватый полковник с широкими черными бакенбардами, из которых красненьким клювиком выдавался острый маленький нос и не по возрасту яркие губы. Полковник с достоинством поклонился толпе и с тем же достоинством отступил на место.
Генерал же продолжил свою речь, обратившись уже не ко всей толпе, а лишь к мусульманскому духовенству:
– Уважаемым муллам особо хочу сказать: вы должны с прежнею строгостию следить за исполнением вашей паствой дедовских религиозных обрядов. Мы, православные христиане, вовсе не собираемся навязывать вам свою веру, свою религию. Настоящая война идет против турецкого правительства и турецких вооруженных сил. Религия же безоружна и справедлива, мы ее уважаем и призываем вас молиться Аллаху с тем же рвением, как и в мирное время. Такова воля императора России Александра Второго, такова воля его наместника на Кавказе главнокомандующего его императорского высочества великого князя Михаила Николаевича.
Событие в истории войн редкостное, удивительное, но это факт: командующего оккупационными войсками встречали как освободителя, долгожданного справедливого царя, надежду и опору. Его речь произвела впечатление благотворное и умиротворяющее. Офицеры из окружения Лорис-Меликова, не заставшие прошлой кампании, не уставали дивиться такой любви турок к военачальнику вражеской, по сути, армии. «Не тешьте себя иллюзией, господа, – отвечал на изумление генерал, – это они силу уважают, а только начнутся неприятности – и следа любви и покорности не останется, уж будьте благонадежны».
Полковник Кишмишев сразу же вступил в свои права. Он распорядился раздать местному населению и старшинам окрестных сел и деревень прокламации от имени главнокомандующего на русском, турецком и армянском языках, загодя изготовленные в тифлисской типографии. Воззвание гласило:
«Войска вверенной Мне Кавказской армии вступают в ваши пределы.
Именем Государя Императора Всероссийского, как Главнокомандующий армиею и Наместник Его Величества на Кавказе, объявляю вам:
Русские войска идут не для разорения мирных подданных Турецкой державы, а для того, чтобы подать руку помощи безвинно страдающим и угнетенным.
Не опасайтесь за ваш покой и за целость имущества. Волос с головы вашей не упадет от насилия, ежели вы, с доверием к нашим войскам, останетесь мирно в своих жилищах. Начальнику войск, генерал-адъютанту генералу от кавалерии Лорис-Меликову Мною дано повеление строжайше преследовать виновных во всякой причиненной вам несправедливости и обиде, если бы то, вопреки ожиданиям, случилось. Зато каждый, кто окажет противодействие нашим войскам, а в особенности с оружием в руках, станет против нас, будет наш враг, – и пусть он считает себя самого виновным в бедствиях, которые могут его постигнуть».
Штабные писаря начали раздавать прокламации, турки с жадностью потянулись за ними, стали внимательно, даже неграмотные, рассматривать эти листы и с явным неудовольствием возвращали воззвания великого князя главнокомандующего писарям. Степан Осипович, хоть и старый кавказский вояка, не сразу понял, в чем дело. Это же Восток! А на Востоке ни одна бумага без приложенной к ней печати не считается документом и не вызывает к себе никакого почтения, что бы в ней ни было написано.
– Что делать, ваше высокопревосходительство? – спросил Кишмишев командующего. – Эти турки не хотят признавать нашего воззвания, требуют, чтоб на каждой прокламации стояла печать. А где я возьму печать наместника?
– А зачем печать наместника? Им главное, чтоб двуглавый орел красовался. Да поставьте нашу корпусную – так даже лучше будет, если у них на глазах проштемпелюем.
Тут же на улице у штабного фургона соорудили некое подобие стола, писаря лихо и азартно шлепали корпусную печать на протянутые листы. Но отходили с бумагой не сразу, а тщательно осматривая оттиск русского герба. Если, не дай Бог, очертания орла раздваивались, печать признавалась непригодной, и писарям приходилось, уняв рвение свое, уничтожать испорченную прокламацию и, высуня язык, штемпелевать новую с прилежностью и аккуратностью, как в каком-либо важном петербургском департаменте.
Очередь к штабному фургону растянулась на длину всей улицы. Турки воспринимали бумагу эту как охранную грамоту для ограждения семейства и имущества своего от всякого посягательства со стороны русских. Они были убеждены, что если кто явится за чем-нибудь в их деревню, то послание русского сердаря, скрепленное печатью с двуглавым орлом, освобождает их от любых, даже законных, требований военных властей. Это вызвало впоследствии, когда пришлось взяться за снабжение армии фуражом и продовольствием, уйму недоразумений.
