– Анализ ДНК не только идентифицирует личность, – сказала Катя, – устанавливаются еще родственные связи.
– То есть ты хочешь сказать…
– Что, если он подозревает, Сережа? И хочет свои подозрения проверить, убедиться с помощью экспертизы?
– Подозревает своего сына в убийстве? Двенадцатилетнего пацана?
Снова возник официант с твердым намерением получить наконец-то заказ на десерт. За столом повисла пауза.
Долгая пауза. Катя ждала, когда же, ну когда Мещерский перестанет вот так глупо таращиться, переспрашивать, кудахтать, как курица, когда же призовет на помощь все свои аналитические способности, логику свою хваленую, которой так порой кичится. Но он только запустил пальцы в свою кудлатую бороду. А она, эта чертова борода, – что она смыслит в таких вещах?
– Регина мне сказала, что все началось после посещения госпиталя, – Катя смотрела за окно, на вечерние огни, на грохочущий трамвай, проносившийся мимо ресторана по Чистым Прудам. – В госпитале творятся странные вещи, я сама тому свидетель. Полковник Приходько мертв. У нас все сходится на Угарове. А я… я завтра пойду к Гущину, не знаю, что получится, но я все-таки должна, обязана с ним еще раз поговорить.
Глава 35
Оторвался от погони
Угнанную «Тойоту» Андрей Угаров бросил на какой-то улице – он не помнил названия. Он вообще ничего не замечал, целый мир, целый город ночной – Москва – окружал его со всех сторон: огни, рекламы, мокрый асфальт, редкие прохожие, спешащие домой под зонтами, милицейские сирены все глуше, дальше – нет, ничего этого он не замечал.
Дождь нескончаемый… Чья-то тачка, припаркованная у кафе. Звон разбитого стекла, сигнализация сработала – наплевать, он проворнее, быстрее – снова за руль – мотор завелся. Темные улицы, поворот направо. Мимо проплыла высокая стена. Нет, это не Архангельский парк, это Донской монастырь. Как его занесло сюда? Дальше Шаболовка, здесь можно снова поменять машину, найти подходящую в каком-нибудь дворе.
Дождь… Хлопнув дверью краденого авто, он подставил свое лицо под холодные струи. Он оторвался… Погоня где-то там далеко позади. Они, ЭТИ, его не найдут. Его отыщут ДРУГИЕ.
Плечо саднит… Что это, кровь? Он поранился о стекло, когда прыгал. Это его кровь, надо же… Он смотрел на свою испачканную ладонь с тупым удивлением. Темный двор-колодец старого «сталинского» дома. Еще пять минут назад был ведь на улице возле машины. Он не помнит, как прошел эти двести метров. Темный двор, в окнах нет света. Никто не увидит его здесь, никто не донесет. Но никто, никто и не поможет ему.
Может, в Донском монастыре помогут ему? Нет, он ведь никогда ни во что такое не верил. Даже не задумывался, он просто жил так, как считал нужным, так, как хотел. И вот ЭТО вошло в его жизнь без спроса, не требуя ни веры, ни его согласия.
ВОТ ТАК, НАВЕРНОЕ, СХОДЯТ С УМА.
Он лишился рассудка там, в парке, когда увидел ту проклятую бабу и пошел за ней следом по аллее… Да, да, он лишился рассудка, он болен…
Но он ведь сам хотел этого – идти, преследовать по пятам, выследить ее, узнать, где она живет и… Это был его выбор. И он помнил то свое состояние в тот момент – в тот великий страшный момент. Он ненавидел и одновременно ощущал полную свободу. Он ощущал себя божеством, в чьей власти и жизнь, и смерть, и ненависть, и любовь, и память…
Там, на той аллее, в том парке, где мать навсегда покинула его, ушла из его жизни, он мог наконец отомстить ей за все.
И это неважно, что на ее месте тем вечером оказалась другая. Замена объекта – это же так просто. Они все одинаковы, шлюхи, когда стонут от страсти в постели, когда кричат от боли…
Там, во дворе, – не в парке на аллее, а во дворе своей деревянной хибары она не успела вскрикнуть…
И ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ?
Скорчившись под навесом окрашенной в оранжевый цвет детской беседки, Угаров долго сидел неподвижно. От погони он оторвался, второго захода на нары в камеру не будет, уж об этом он позаботится, но все остальное… Этот ужас, который с некоторых пор его окружает, дышит ему в затылок…
Анна сегодня вечером испугалась его вида, вот куда уже дело зашло. А Полина там, тогда… У нее было такое лицо – изумление, гадливость, отвращение, отчаяние. Эта девчонка, ее сестра… с ней, наверное, уже кончено. А ведь он пытался ее спасти. ВЕДЬ ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЫТАЛСЯ СПАСТИ ЕЕ. Она просила, умоляла его об этом в тех его жутких снах, в видениях.
Пыль на дороге…
Пестрый подол, детские сандалии, брошенная в пыль ноша. Еще живая добыча…
Она ведь совсем еще ребенок, она протягивала к нему руки, она…
КОГО ОНА ПРОСИЛА О ПОМОЩИ – УБИЙЦУ?
БОЖЕ, КТО ПОМОЖЕТ МНЕ, ЕСЛИ ТЫ ЕСТЬ, БОЖЕ, Я ПРОШУ ТЕБЯ…
«Кто хоть раз прольет кровь – будет в аду» – чем эта фраза была для него раньше? Пустым звуком, сотрясением воздуха. Целый мир, целый город ночной окружает его – огни, рекламы, мокрый асфальт, майский дождь, а он ничего этого уже не видит, не замечает.
С некоторых пор… с той самой поры он видит другое. И оно совсем рядом.
Парковая аллея… Дорога, уводящая вверх по склону горы. Где эти горы, в какой стране, он никогда не был там прежде, но он теперь знает все об этих местах.
Шпалера из роз… Зияющие провалы окон, облупленные стены, плоские черепичные крыши, булыжная мостовая…
Острый шип, он поранился об него в парке, когда делал вид, что ему все равно, – ОНА оглянулась, и он сделал вид, что просто хочет сорвать бутон, он не собирался привлекать к себе ее внимание до поры до времени. Острый шип вонзился в кожу, и кровь, его кровь…
Острый кол, потемневший от крови бесчисленных жертв, вбитый в ту булыжную мостовую…
ОНИ САЖАЛИ СВОИ ЖЕРТВЫ НА КОЛ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ РАСТЕРЗАТЬ ИХ НА ЧАСТИ. ОНИ ТАК ЗАБАВЛЯЛИСЬ.
Теперь он знает и это о НИХ. «Ты все равно будешь наш…» Из стакана, полного крови, что подносили ему во сне как чашу причастия, он не отпил ни глотка… В этом пока вся его надежда, зато он глотнул из другой чаши – и в этом его проклятие, его погибель.
Музыка звучит в ушах – что-то протяжное, щемящее сердце и одновременно тревожное, грозное: флейта-зурна, волынка-гайда и барабан. Это сердце его стучит в такт мелодии. Когда он впервые услышал ее? Когда сел за руль своей машины и тронулся с места – там, у ворот Архангельского парка.
Женщина, которую он не видел до этого никогда прежде, но которая по возрасту годилась ему в матери, вышла из ворот. Ее подруга, ее болтливая товарка осталась там, у колоннады. Надо же, о том, что он оставляет свидетельницу, он тогда даже не подумал, он был слишком возбужден, чтобы думать.
Женщина шла, а он медленно ехал следом. И так до самого ее дома, отчего-то она не села в автобус, хотя их прошло два или три мимо.
Ее дом окружал старый покосившийся забор, и едва он его увидел, сразу понял, что она одинокая.
Смеркалось. Он оставил машину на перекрестке, а сам пошел к дому. Там везде росли густые кусты – и у дороги, и на участке. Он оставался там дотемна, смотря на оранжевые окна. В доме работал телевизор. Женщина была одна. Абажур на террасе… Как только свет погас, он перемахнул через забор. В руках у него что-то было, тяжелое, он взял это из своего багажника. Куда он дел это потом? Выбросил – не там, конечно, не возле дома, а уже на подъезде к МКАД, когда возвращался.
Он стоял, сжимая в руке свое оружие, прикидывая, как это произойдет. Это должно было произойти в доме. Криков никто не услышит…
Но вдруг за его спиной раздался какой-то шорох. Шорох повторился в кустах, росших под окном. Потом что-то проскребло по стеклу, как будто пальцами провели, нет, острыми когтями…
Ему показалось, что он в палисаднике не один. Все внутри похолодело от страха, от разочарования. ВОТ ТАК, НАВЕРНОЕ, СХОДЯТ С УМА… КАЖЕТСЯ, ЧТО ВЫ НЕ ОДИН… В сырой душной тьме майского вечера перед незнакомым домом, дверь которого заперта изнутри на засов.
Свет вспыхнул на террасе, дверь распахнулась. Женщина, которую он выбрал, потому что она возрастом, обликом, всем своим видом так напоминала его мать, бросившую, предавшую его, ненавистную, обожаемую… вышла на крыльцо – в халате, с электрическим фонариком, китайской дешевкой.
Потом он упал в траву…
– Кто здесь?
Тишина.
– Кто стучал? Данилка, деточка, я сплю или… Я ведь слышала твой голос сейчас, ты тут? Зовешь меня? Ты что ж, опять из дома сбежал?!
Он не понимал, что она там бормочет – испуганно, удивленно, водя фонарем вправо, влево. Вот она спустилась с крыльца, ступила на дорожку возле кустов. Подняла свой дешевенький фонарик повыше и…
Луч света ударил прямо ему в лицо. Она его увидела.
ОНА ЕГО УВИДЕЛА.
Угаров закрыл лицо руками. Свет, этот острый, как жало, всепроникающий оранжевый электрический свет, он до сих пор ощущал его – кожей, порами, каждым нервом…
Когда он уходил оттуда, он оглянулся на дом. Свет горел только на террасе, и дверь была распахнута настежь.
Тогда он жалел лишь об одном – все произошло слишком быстро, он не успел ничего почувствовать толком.
