Не склонен я к иронии и по поводу опубликованного в програмке обращения режиссера — этого необязательного и даже неуместно на первый взгляд вступительного слова к спектаклю. Выглядит это как обреченная на провал попытка превентивноного оправдания не менее обреченного на провал спектакля. Вы, мол, уважаемые россияне, конечно, все равно не поймете глубины замысла, вот и приходится разжевывать и класть в рты ваших недалеких голов. И впаривает пан Вайда про красоту великого русского слова, про непревзойденность авторского текста и так далее и тому подобную, извините за нетеатральный термин, лабуду.
Что ж, остается признать, что операция прикрытия проведена режиссером блистательно. Само собой, в скоротечности подготовительного периода никто и не думал усматривать часть режиссерского замысла, а ирония и злорадство по этому поводу — именно то, что и требовалось Вайде. Он добился своего: никто ничего не понял.
Хотя что, казалось бы, понимать? Что даже лучшему отечественному театру, каким по праву является «Современник», полутора месяца недостаточно, чтобы трактовать со сцены текст на трансцендентном уровне? И так, вроде, должно быть понятно. Что, Галина Борисовна Волчек, загоревшись идейкой по-быстрому срубить бабла, обезумела настолько, что пошла на поводу у выжившего из ума пусть и великого, но старика? Что по прихоти, по большому счету, вышедшему в тираж режиссера она подставила под удар честь и репутацию главного дела своей жизни (а есть ли в ее жизни дело важнее «Современника»)?
Полтора месяца! Это что, срок для подготовки к спектаклю с нуля? Это что, срок для «Бесов»? Галина Борисовна Волчек — она что, выжила из ума на пару с паном Вайдой? Почему никто не задается вопросом: а зачем ей, собственно говоря все это? Полтора месяца! Не могла Волчек не знать, что за такой срок Достоевского не осилить. Многие за этот период не успевают даже прочесть роман.
Так не в тексте ли загвоздка? И не чистосердечное ли признание сделал пан Вайда, обратившись с письменным вступительным словом? А ведь более простого и логичного и в то же время невероятного объяснения всей истории с постановкой «Бесов», которая вот-вот прослывет «провальной» и «скандальной», и быть не может.
Конечно, Вайда не впал в старческое слабоумие. Остроте его ума могут позавидовать миллионы «интеллектуалов» по всему миру, мозги которых изрядно разжирели на разнообразных грантовых и спонсорских харчах. Само собой, Галина Борисовна Волчек не продавала любимое детище за три целковых. Нельзя не заметить, как с годами удивительно хорошеет эта, в общем-то, некрасивая женщина. Как невозможно не признать, что поздняя красота — всегда результат восстребованности, а в случае с Волчек — востребованности прежде всего профессиональной. В театре она днюет и ночует, и об этом знает вся — и не только театральная — Москва. Так что же случилось?
Мнение театральных критиков предсказуемо, поэтому не будем о грустном. С точки зрения мастерства и потенциала «Современника» спектакль «Бесы» — халтурка и чес. С позиции рядового зрителя — ну, нормальный такой спектакль. Не выдающийся, но и не позорный, местами, как ни странно, даже смешной. С точки же зрения самого пана Вайды…
Вот интересно, что должен чувствовать режиссер, когда на его глазах воплощается его совершенно сумасшедший — чистой воды авантюра — замысел? Что он испытывает, видя как то, в реальность чего он сам не верил, превосходит ожидания? Что материализуются смыслы, о которых он сам не задумывался?
А ведь Вайда и в самом деле не кривил душой. И текст, великий текст Достоевского, и только он — текст, — и был его главной целью. Затем он и репетировал всего ничего, но так, чтобы этого хватило труппе для отработки безупречного и высокохудожественного чтения текста романа. Не прочтения, а именно чтения или, если угодно, читки.
Современниковцы убедительно читают со сцены роман — надеюсь, ни у кого не возникнет сомнений в том, что полутора месяцев им хватило на достаточное для достижения этой цели освоение текста. Читают, буквально выполняя волю Вайды, давая ему возможность услышать текст на языке оригинала. Но — читая — делают нечто большее, и вот здесь начинается нечто сверхъестественное.
Кстати, о магии. Что ответил бы любезный Фагот на вопрос Мессира об эволюции московского народонаселение? Что он ответил бы, посмотрев спектакль Вайды из-за кулис, не сводя взгляда с сотен пар немигающих глаз? И хватило бы ему, приспешнику дьявола, самообладания, чтобы прямо там, за кулисами, не расцеловать старенького режиссера?
А ведь замысел Вайды и впрямь дьявольски гениален. Организовать беспрецедентную фокус-группу в одном из лучших театров страны. Респонденты легко и без затей покупаются на эксперимент и заранее покупают билеты, чтобы, не стесняясь, смеяться над эпизодами, описывая которых сам Федор Михайлович едва сдерживал слезы.
Не мы ли хохочем, заглядывая в бесовские лики? Глаза в глаза? И не себя ли в них узнаем, и не смеемся ли еще громче и беззаботней?
Как хохочут зрители в театре «Современник», глядя в зеркало шириной в сцену, которое за шесть недель для них отлил великий пан Вайда.
Натурально, кого же они в нем видят? Не тех ли, завывания которых из-за кулис отзываются смехом в зрительном зале?
Ласковых и смешливых.
Остроумных и порочных.
Циничных и безжалостных.
Бесов и людей.
Дмитрий Карасин Итоги, № 13, 30 марта 2004 г.
10
Наконец-то сделали оповещатели. Теперь, если верить утренней рассылке — вероятно, последней, которую мы получаем одномоментно всей Конторой, — я включен в число шести счастливчиков, которым будут приходить сообщения для нашей и только нашей следственной группы.
За техническую революцию мы заплатили, надо признать, не так уж и много. Всего лишь вчерашним молчанием «Йоты», а еще — моим случившимся на глазах Розовского конфузом с новостью об убийстве Плющ. Теперь понятно, что накануне техническая служба находилась на грани взрыва от перенапряжения — по-другому, на мой дилетантский взгляд, сложнейшую операцию по перенастройке оповещателей и их рассортировке по группам, за несколько часов не осуществить. Впрочем, главные трудности технарей ожидают впереди. Как, впрочем, и нас, рядовых следователей, для которых формулировки «объединение дел» и «перераспределение полномочий» на данный момент равнозначны путанице и хаосу, и начальство не спешит убедить нас в обратном.
— Теперь мы будем получать сообщения о чужих делах, а о наших будут детально информировать третью группу. Или шестую, — усмехается Кривошапка, словно прочитав мои мысли.
Вслух я не решаюсь отозваться даже на эту нашу техническую революцию. Я не верю в то, что Кривошапка поддается перенастройке, для него провокации и доносы — такие же автоматические функции, как для теперь уже программированной «Йоты» — адресная рассылка сообщений. На всякий случай я помалкиваю, хотя накануне вечером не молчал вовсе не из осмотрительности: ощущение полного бессилия и беззащитности делают меня, как оказалось, совершенно несловоохотливым.
— Просто завал какой-то, — сказал Кривошапка.
Мы стояли над простыней, из-за которой труп певицы здесь, в паре шагов от нас, все еще казался мне чем-то немыслимым. И это после того, как я уже начинал терять счет своим знаменитым знакомцам. Кривошапка еще не отошел от разговора с Дашкевичем, ради чего он минут пятнадцать не отнимал оповещатель от уха.
— Убит замдиректора Аэрогидрадинамического института, — без запинки поделился он полученной от Дашкевича информацией. — Следы преступления пытались замести пожаром.
Я готов был согласиться с Кривошапкой. Если и это дело повесят на «объединенную бригаду», мы сами сгорим на работе, причем заживо. Просто удивительно, до чего проворные и осторожные парни собрались в Главной Конторе. Забирают дела, опьяняющие нас флюидами неизбежного триумфа, при этом исчезают, как черная кошка в темной комнате именно тогда, когда наша вера в старших товарищей как никогда нуждается в реальных подтверждениях. В такие моменты растерянность чувствуется даже в коридорах Конторы и я могу поручиться, что мне приходилось вдыхать в нем запах растерянности и испуга.
Беззащитным я почувствовал себя и прошлой ночью, когда, при освидетельствовании тела певицы, к накрытому простыней телу приблизилась ее сестра. Она была бесстрастна, или хотела казаться такой, а может, так на ее лице выглядел ужас и поделать с этим она ничего не могла. Я же думал о трех темных силуэтах, вынырнувших вслед за ней из джипа; мы с Кривошапкой, наблюдая за их приездом с третьего этажа, невольно переглянулись.
