— Кстати, с младшей сестрой мы сможем поговорить? — указываю я на дверь.
— Вы ничего нового не узнаете, — категорична Джабирова-старшая. — И говорить она не в состоянии. Извините.
Я разряжаюсь шумным выдохом.
— Боюсь, нам будет тяжело найти убийцу без вашей помощи, — говорю я.
— Читайте желтую прессу, — дает совет она. — Там о сестре знали больше, чем мы, ее близкие.
— А мы и читаем, — замечает Кривошапка. — Но нам, сами понимаете, нужны не только слухи.
— В последние годы жизнь моей сестры состояла из сплошных слухов, — парирует Джабирова, — Может, слышали о ее романе с Камировым? Об этом много писали.
«Камиров?», думаю я.
— Камиров? — спрашивает Кривошапка. — Из «Транснефти»?
— Вице-президент, — кивает Джабирова. — Или кто он там у них. Об их романе много писали, но… Как бы объяснить? О них так много писали, ну, про него с сестрой. Ну, что у них… Что между ними… Это было так грязно, как будто… Ну, как если раздеваешься и знаешь, что за тобой подглядывают.
Мы с Кривошапкой зачем-то переглядываемся.
— В общем, их роман был как под микроскопом, и что вы думаете? О них так много писали, что люди перестали воспринимать это всерьез. Я серьезно, — убеждающе кивает она. — Даже наши знакомые были уверены, что вся эта шумиха — всего лишь реклама, пиар сестры. А вы говорите — слухи.
— Так у них был роман? — спрашиваю я.
— Роман?! Да он начал бракоразводный процесс, при том, что его супруга — тоже не девочка с улицы. Генеральская дочь — он благодаря ей-то и выбился в люди. Да он здесь, в этой комнате, сколько раз бывал, сидел вот на этом диване, — бьет она по обшивке и вдруг сотрясается в беззвучных рыданиях.
— Воды, — шепчет Кривошапка и присаживается рядом с Джабировой.
Я же, повертевшись, не нахожу в огромной и, как только теперь замечаю, почти пустой комнате, ничего, что напоминало бы стакан, графин или в лучшем случае кран.
— Не надо воды, — всхлипывает Джабирова, которую осторожно держит за локоть Кривошапка. — Я в порядке.
Всхлипнув громче обычного, она действительно успокаивается.
— Писали, конечно, и глупости. Что знаменитой она стала через постель. Вы Дробыша знаете? Да, — кивает она в ответ на мой кивок, — ее продюсер. Якобы с ним.
— Ну, это про всех судачат, — говорит Кривошапка.
— Про всех, — соглашается Джабирова. — Но на самом деле… На самом деле у них тоже было, — выдыхает она.
— А как же…
— Да-да, — кивает она озадаченному Кривошапке. — Просто отношения у них возникли после того, как у сестры уже все было. Песни, концерты, популярность. Это на самом деле секрет, даже мама ничего не знала об этом ее увлечении.
— Ариза вам сама рассказала? — спрашиваю я, но Джабирова лишь усмехается.
— Я достаточно видела их вместе, чтобы заметить, как они общаются. Как изменилось их общение.
— Вы думаете, больше этого никто не замечал? — настаиваю я.
— Я сестру понимала, как никто другой. У нас часто так бывало: начинаем одновременно говорить, и говорим об одном и том же. И одинаковыми словами, представляете? Так что, — она улыбается печально и криво, — сейчас я тоже мертва.
В комнате повисает пауза, а вместе с ней тишина; даже из-за закрытой двери не доносится ни звука.
— Дробыш — он был уже после Камирова? — уточняет Кривошапка. — Или до?
— Одновременно, — говорит Джабирова. — Даже не представляю, как она собиралась выкручиваться. Она же еще с Файзулиным встречалась.
— С футболистом? — хмурится Кривошапка.
— С футболистом? — переспрашивает она. — С каким еще футболистом? С банкиром. Он — большой человек в этом… в ВТБ.
— Так, — бросает на меня растерянный взгляд Кривошапка.
— Вы не пытались поговорить с ней? — спрашиваю я. — Объяснить, что так неправильно, ну и тому подобное. Все-таки вы — старшая сестра. И потом, — добавляю я, чувствуя, что лезу не в свои дела, — вы сами говорите, что думали с сестрой одинаково.
— Это было невозможно, — качает Джабирова головой. — Мы живем в Москве только благодаря Аризе. Она не спрашивала нашего мнения, все делала, как сама считала нужным.
— Никто из вас не работает? — говорит Кривошапка.
— Почему же? Я учусь.
— Где?
Оказалось, в Высшей школе дизайна, которая почему-то называется Британской, при том, что находится в Москве. Сейчас ей двадцать, и все, на что она рассчитывала, поступая на учебу, это место дизайнера в престижном рекламном агентстве. Учебу оплачивала Плющ, она же финансировала обучение младшей сестры в платном лицее с уклоном на финансы и иностранные языки.
Самообладание старшей сестры не способно ввести меня в заблуждение. Я так и вижу, как сестры и мать упаковывают вещи в большие картонные коробки — их, разумеется, поставят в центре гостиной. Я не провидец, но будущее этой семьи для меня — открытая карта. Старшая сестра переедет на съемную квартиру в Ясенево или Мильково, мать и младшая сестренка вернутся в Дагестан, где в ближайшие годы смогут не думать о голоде и нужде. По крайней мере, пока не иссякнет финансовое наследие популярной певицы, включая доход от продажи дорогой квартиры в центре Москвы.
Кроме Джабировой-старшей и ее туманным будущим дизайнера семье не на кого рассчитывать: отец трех сестер, если верить нашей собеседнице, ушел из семьи, когда старшей сестре было четырнадцать, столько же, столько сегодня младшей, и нет никаких сведений, подтверждающих, что он до сих пор жив. Узнав об этом, я коротко гляжу на Кривошапку и могу побиться об заклад, что он ждет моего взгляда. Он так же заботливо смотрит в лицо Джабировой, ловит каждое ее слово, но его обращенный ко мне профиль — это радар, принимающий от меня сигналы и излучающие ответные символы. Расшифровка и без того понятых мной сообщений происходит уже в бусике, когда мы, зевая, мчимся прочь от жилого комплекса «Четыре солнца».
— Надо пробить этого Джабирова, — откинув голову на подголовник, говорит Кривошапка. — Как бы не террорист.
Внутренне соглашаясь с ним, я ничем не выдаю своего согласия и вообще, мало что понимаю. Не глядя на часы, я даже не в состоянии определить, есть ли еще время до начала рабочего дня или в московские офисы уже успели отойти от аромата пары чашек утреннего кофе. Помню лишь, что в двенадцать у меня обед с Райкиным — «пораньше, пока нет зноя», как объяснил он сам выбор времени, и я не нашел верных слов, чтобы напомнить ему, что в полуденная жара этим летом особо безжалостна к москвичам.
Встречу Райкин назначил в ресторане «Архитектор», к которому я приближаюсь спортивной походкой — еще не бегом, но уже не шагом. Его я замечаю сразу, да его и тяжело не узнать. Уже вбегая на ресторанную террасу, я бросаю взгляд на часы. До полудня еще восемь минут, но ноги все равно несут меня вперед, словно я и в самом деле опоздал, и не на восемь, а по крайней мере на восемнадцать минут.
— Я так и понял, что это вы, — быстро говорит Райкин, пожимая мне руку.
— Решил, что опаздываю, — словно оправдываюсь я за свое сбитое дыхание.
— Я сам пришел минуту назад, — объясняет он, — и вы следом. Значит, следили. Значит, следователь.
Мы смеемся, и я, приложив руку к груди, кланяюсь, словно благодарю его за комплимент.
— Попробуйте «Органическую архитектуру», — советует Райкин, когда мое знакомство с меню начинается с самого начала уже в третий раз.
— Это где? — перелистываю я страницы, стараясь выиграть время и мысленно подсчитать содержимое кошелька.
— Страница… четыре, — говорит Райкин и пару мгновений спустя я облегченно киваю.
Моему собеседнику хватило такта предложить мне не самое разорительное блюдо. Я сразу расслабляюсь — кто знает, может разговор принесет мне не только очередное разочарование?
— И ягодный морс, — говорю я официанту и добавляю, обращаясь к Райкину, — спасение от жары.
— Пожалуй, вы правы, — ухмыляется он, и мы заказываем графин морса на двоих.
— Заранее прошу прощения, — говорю я, когда официант уходит, — за, возможно, неприятные вопросы.
— Может, приятность обстановки компенсирует неприятность вопросов, — все еще улыбается Райкин. — Но если серьезно, — становится серьезным он, — событие, конечно, чудовищное. Повесить человека… Средневековье, честное слово.
— Повесить? — удивляюсь я. — Его же…
Я не успеваю закончить: повешенный артист Браун всплывает в моей памяти и между мной и Райкиным — как символ нашего недопонимания.
— Я, видимо, не предупредил, — тихо говорю я, — не помню, говорил вам или нет, по какому я делу. Столько, знаете, всего, — взмахиваю я рукой, словно обмахиваюсь веером.
Райкин молча наклоняет голову, и мне кажется, что больше всего ему хочется исправить свою ошибку: попросить меня показать документы.
— Я по делу журналиста Карасина, — выпаливаю я, пока контакт между нами еще не окончательно потерян.
