Только тут ее голос сорвался, и связь прекратилась. Я ринулся за тобой по названному адресу, а по дороге мне позвонил твой следователь – капитан Коротков – и все объяснил.
– Что объяснил, Венька? – я уже сидел, опираясь на спинку кровати в наспех натянутом с Венькиной помощью спортивном костюме. Дурманный кайф постепенно отходил, и реальное самочувствие возвращалось, самое прескверное. Меня колотила ознобная дрожь, а кости ныли, как при тяжелом гриппе. Высовывать нос в таком состоянии на позднюю октябрьскую сырость категорически не хотелось. Но следующие слова Веньки жестко, одним махом, включили мой рабочий автоматизм. Я взял костыли (мои похитители заботливо прихватили их из больницы) и понял, что поплетусь куда угодно, буду идти под промозглым дождем, буду слушать столько, сколько понадобится, пока сам не свалюсь рядом с Анжелкой, тихой черненькой девочкой, каждое утро прибегавшей на уроки раньше всех из маленькой школьной привратницкой…
Вот что успел еще досказать мне Ероха, вытаскивая меня на заплеванную лестницу хрущевки и практически на себе снося вниз с пятого этажа:
– Понимаешь, Кир, Анжелка… она сейчас там, на Крымском мосту… Там все: милиция, «Скорая», «Дорожный патруль» или хрен знает еще телевидение какое… Она сидит на верхнем пролете моста и ждет нас с тобой на переговоры… Нас с тобой, и больше никого. И если мы не поторопимся, ее затравит эта оголтелая толпа, ее просто сбросят вниз своим жадным злорадством… Давай поторопимся, Кир!
…Номера ерохинской «девятки» были известны патрульным заранее. Нас пропустили без малейшего промедления. У пролета моста уже стоял специально приготовленный для меня аварийный подъемник. Здесь действительно были все. Капитан Коротков дружески улыбнулся мне. Леха Крылов, тот самый дежурный из ментовки, поднял вверх руки, приветствуя. Все это походило на мой длящийся наркотический сон. Стемнело, и дождь разыгрался не на шутку, но огромная толпа за оцеплением не расходилась, и даже зонтов почти никто не раскрывал. Перебегающие вспышки патрульных и «Скорых» машин выхватывали из тьмы слепые запрокинутые лица с открытыми черными ртами. «Матюгальник» крутого милицейского чина непрерывно подавал четкие команды. Одна за другой подъезжали машины разных телеканалов, норовя высадить репортерскую братию поближе к месту событий. Напряжение словно хранило людей от холода и дождя. Одних – боязнь за свои погоны, напор, держащий ситуацию под контролем. Других – ненасытное любопытство, обывательская жадность до зрелищ. А зрелище и впрямь было какое-то нереальное. «Матюгальник» хрипел, машины сигналили, толпа непрерывно гудела, и опять я вспомнил почему-то про пчел в переполненном улье…
И надо всеми, на арке моста, выхватываемая светом прожектора, тонкая беззащитная фигурка, которая хранила полное молчание – не звала, не плакала, ни о чем не просила, – одна вверху на ветру и под проливным дождём…
Она ждала нас.
Глава 15
Приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце…
Ну что ж, Сотников, тебе не привыкать карабкаться по самым немыслимым высотам «ради нескольких строчек в газете». Мы с Венькой залезаем в подъемник, он – рядом с водителем, я – в открытую всем ветрам кабину. Роль Веньки крайне важна: он должен следить за водителем, помешать любым его необдуманным действиям, кроме самых простых: подвез – отъехал; затем, вероятно, забрал и отъехал уже окончательно, дабы не спугнуть Янку.
Пока все шло как по маслу. Подъемник выкрутили до отказа, и вот я, уже неуклюже и позорно отклячив зад, с трудом ползу по головокружительному металлическому изгибу того самого моста, по которому я неоднократно ходил, добираясь до Тульской улицы. Мы с ребятами в шутку окрестили его «Крымтатар». Грандиозный Крымский мост с плавными металлическими скатами, коими я привык любоваться снизу, из окна своего железного коня. А теперь я боялся взглянуть вниз, матеря тяжеленный гипс и мокрое скользкое железо. И только тот самый автоматизм, чувство собаки, идущей по следу, намертво «приклеивало» меня к арке. В другое время я вряд ли удержался бы здесь, даже будь у меня вдвое больше здоровых рук и ног! Но сейчас меня не только «приклеило» намертво, но и позволило-таки доползти до небольшого отрезка на самой верхотуре, казавшегося почти прямым и широким, точно садовая скамейка, на которой так и подмывало усесться, свесив ноги. Мне-то с моим гипсом едва удалось притулиться здесь полулежа, а вот худенькая фигурка Янки в темном плаще заняла именно такую позицию. Казалось, что ей совсем не страшно, не холодно, не скользко, словно она просто-напросто назначила мне здесь самое обычное свидание.
А наша беседа и впрямь получилась такой, словно мы на свидании. Я забыл про дождь, про свой гипс, про то, где мы находимся, и сам почувствовал себя именно на свидании. На свидании с Янкой. На свидании с Нескучным садом. На свидании с нашим сволочным и благословенным детством…
Совсем стемнело, но я почему-то ясно видел Анжелкино светлое лицо с безднами глаз, поднятое мне навстречу. Какой красивой она была, пока молчала! Затем заслонила полой плаща сигарету, щелкнула зажигалкой и, затягиваясь, заговорила. И сразу же изменилась. Не только голос, но и его интонация сразу неуловимо изменили ее. Легкая хрипловатость, резкие складки в углах губ, глубокая складка между бровями… Передо мной была уже не слишком молодая, усталая, как-то излишне опытная женщина, которую не пощадила жизнь…
И все же я, как в запах полуувядших цветов, погружался в ее слова. Мы снова были вместе, там, во дворе нашей старой школы, где весной желтели одуванчики, а весь октябрь мы собирали кленовые листья, разноцветные, кружевные и тонко выписанные, словно осень специально готовила их для наших любимых уроков рисования…
– Наконец-то я тебя дождалась, Сотников! Столько лет… А все-таки дождалась! И мы действительно можем сейчас целоваться до одурения, пока не слетим в воду. Ах, как я мечтала об этом в первом классе… Помнишь, когда я выкрала твой портфель с учебниками! Мечтала я, а получила Майка. А мы ведь с ней даже не совпали по времени – я осталась там, на набережной Мориса Тереза, а она пришла уже в Лаврушинский! А куда делась моя первая любовь? Ведь я не то что дотронуться, а даже смотреть на тебя не могла без дрожи! Мне кажется, она так и осталась там, в одуванчиках и кленовых листьях, – она осталась, а горечь ушла в мою жизнь…
Приезжая девчонка, лимита, с матерью-дворничихой, чужая и этому мегаполису, и этому элитарному классу, и вашей мушкетерской компании, никому и никогда не нужная. Как же я кусала губы до крови, когда узнала – мать, подвыпив, ругалась во дворе, – что с пятого класса, с переездом, девятнадцатая спецшкола мне больше не светит! Я не плакала, я уже знала: Москва слезам не верит.
Первого сентября я отправилась в захудалую школку на Овчинниковской набережной, в которую собрали всю окрестную шпану. Не было там знающих, добрых учителей, не было настоящего английского, не было вас, мушкетеров. Зато гадкого житейского опыта я набралась здесь по самые уши.
В классе меня не приняли. Дразнили принцессой. Лестное вроде бы прозвище в устах моих одноклассниц звучало такой издевкой, таким принижением, что после пятого класса я совсем перестала перечитывать сказки: не могла поверить в счастливую жизнь сказочных принцесс. А в седьмом моя «полуподруга» Любка Орлова, кроме имени не имевшая ничего общего с великой актрисой, пригласила меня как-то к себе домой. Жила она в страшных трущобных коммуналках за репинским сквериком. Темнело рано, и под аркой, ведущей в ее двор, нас грубо облапали местные мальчишки, а когда мы вырвались и добежали до ее квартиры, в темной прихожей нас встретил ее старший брат, безногий инвалид. Здороваясь, он присосался ко мне слюнявыми губами, обдал запахом пива, воблы и лука. Мне стало противно и страшно. Я боялась оттолкнуть его, и неведомо каким чудом в тот раз – первый и последний – я сбежала из этого дома, и от Любки, и от любой дружбы в своем постылом классе. Все они казались мне какими-то полуживотными. А меня, как я думала, ждала вычитанная в книжках и подсмотренная в вашем братстве совсем другая жизнь…
Школу я закончила одновременно с вами, в семьдесят седьмом году, а так как в первый класс мать отдала меня раньше срока – некому было сидеть со мной дома, мне к моменту окончания школы еще и шестнадцати не стукнуло. Ну, шестнадцать не шестнадцать, а «держать взрослую кобылу на своей шее» мать не собиралась. Мне пришлось идти работать. По огромному блату мать пристроила меня секретаршей в захудалое издательство, на время декретного отпуска штатной сотрудницы.
Помню, какой замшелой сразу показалась мне молодая еще женщина, передававшая дела. Она с восторгом делилась со мной «изюминкой» своего труда: дырокол должен стоять справа, удобнее под правой рукой. Авторов лучше просить делать пометки в гранках не ручкой, а карандашом. А здесь, в столе, лежит особая резинка, которая стирает карандаш без следа. Если же помечать ручкой, нужно будет забеливать, подбирать тон в цвет бумаги, иначе будет заметно.
