Все эти мелочи она перечисляла битый час с каким-то вдохновением, а умные слова – «автор», «гранки», «править материал» – и вовсе произносила с придыханием. А мне казалось диким, что женщина, готовясь к самому важному событию в своей жизни, думает не об этом, а о каких-то злосчастных проблемах, резинках и дыроколах, состаривших ее до срока.
Каким чудом я продержалась в редакции чуть больше четырех лет, и теперь не знаю. Видимо, просто не могла слушать нытье матери, что «в доме шаром покати, а здоровая кобыла дармоедкой выросла».
Единственное, что я вынесла оттуда, это странное чувство, не оставляющее меня с тех пор: ощущение внутри себя чего-то самого главного, чего-то живого, родного и светлого, что нужно прятать и беречь – и от ругани матери, и от нотаций начальства, и от серой паутины, висящей в редакции в углах и как будто на лицах безвозрастных женщин в серой безликой одежде…
Самым радостным стал для меня день, когда мне сделал предложение один из тех самых «авторов», чьи пометки стирала моя предшественница. Нет, не руки и сердца, разумеется, и любви никакой там не было, да и сам автор – толстый, обрюзглый, с желтоватыми табачными пальцами – вызывал только страх и брезгливость. И все-таки внимание его оказалось мне неожиданно приятным. Ведь это был известный человек, завсегдатай «светской суеты», как он выражался, и для безродной редакционной простушки его предложение действительно прозвучало как гром среди ясного неба! Вся редакция, на всех четырех этажах, на миг замерла и дружно выдохнула, когда товарищ Хржановский – тогда все еще были товарищами – пригласил приблудную секретаршу Янович «попробоваться» в модельное агентство! Да-да, ни много ни мало! В то время, в восемьдесят втором, в Москве их можно было пересчитать по пальцам. А о карьере модели во все времена мечтает каждая девчонка!
Конечно, мне это казалось просто чудом. Как говорил Хржановский, «вашу красоту огранят, как чистый бриллиант»! Конечно, мне поверилось, что я сумею сказать слово в мире моды, что наконец-то меня увидели, что там, в этой «светской суете», как раз и свершаются настоящие сказки, и живут настоящие рыцари, принцы и принцессы! Конечно, я сняла квартиру и переехала от матери, впервые преисполненной гордости за «свою кобылу», и на крыльях Синей птицы, птицы Счастья, улетела из редакционной паутины!
Но несколько моментов в этой новой жизни раз и навсегда научили меня простой истине, что любая медаль имеет две стороны и что ровно в двенадцать часов карета Золушки превращается в тыкву…
Ведь новое мое место стоило очень дорого… И два раза в неделю в моем уютном съемном гнездышке по-хозяйски стряхивал пепел куда попало вовсе не принц из сказки, а обрюзглый прокуренный Хржановский.
С ним я потеряла невинность, с ним узнала обычную человеческую «любовь», с запахом пота и грязных носков, с вонючими поцелуями и тошнотворным минетом, с постоянной слежкой и унизительными отчетами о потраченных деньгах. А несколько минут прохода по подиуму, по «языку», как мы говорили, с лихвой компенсировались «милыми» выходками заклятых подруг, вроде подпиленного каблука или перца в трусиках! И все отчаянней защищалось от мира то самое ощущение внутри себя живого, улыбчивого, светлого и радостного. Как будто маленький ребенок смотрел на эту жизнь откуда-то изнутри – и так важно казалось уберечь его от этой грязной жизни!
С Лехой, Лехой Приговым, я встретилась на фотосессии на Кубке Кремля. Он тогда занимался теннисом и был на отличном спортивном счету. О том, что он женат, речи как-то не заходило. Да я и не зарилась на семейный очаг. Просто в моей жизни появилась маленькая отдушина. Вместе мы прошлись и мимо нашей старой начальной школы на набережной Мориса Тореза, где давно уже не учились дети, мимо нашего домушки (я еще жила с матерью) при входе во двор школы. Посидели на лавочке среди густых одуванчиков. Прогулялись до вашего Дома на набережной, поели мороженого возле кондитерской фабрики, на островке, где сейчас уродливо торчит Петр Первый, изделие Церетели.
Правда, гуляли мы с ним недолго. Ненароком как-то столкнулись с его благоверной, и, кажется, дома Леху ждала грандиозная выволочка. Так наши прогулки и сошли на нет. Так и не исполнилось мое заветное желание – встретить тебя или Стаса или хотя бы Веньку, «друга индейцев»!
Вроде ничего особенного не было в этих прогулках, а без них мне стало совсем одиноко…
А модельная жизнь шла своим чередом.
С каждым днем, с каждым годом та самая сияющая приманчивая суета светской жизни, с красивыми нарядами, цветами, музыкой и шампанским, с пирушками до утра и шикарными машинами с водителем по пути к чужим шикарным апартаментам, все больше оборачивалась ко мне и другой своей стороной.
Я научилась видеть, как фальшивы радушные улыбки, какой ценой заплачено за роскошные туалеты, колье и машины с водителем. Лет через десять я поняла, что так называемый «мир моды» – так же зауряден, сер и неинтересен, как и мое издательство. Что принцы и принцессы здесь – такие же фальшивые, какой я была сама в начальном классе. Что почти все здесь продается и покупается и человек ценен лишь настолько, насколько богат и известен. А выпасть из этого круга, втянувшись в его сверкающую круговерть, так страшно, что многие сами провоцируют скандалы, суды, не стесняются показывать самое грязное белье, лишь бы «оставаться на слуху и на виду». Ведь жизнь немыслима для них без обожаемых и ненавистных шумихи и блеска. Мне хотелось вырваться из этого жестокого кукольного театра. Но куда? Опять к матери, в дворницкую? Вряд ли она была бы рада…
Шло время, я становилась старше, и все дороже делались моя машина и квартира, и все противнее – смеющиеся Хржановские. И уже не улыбался, а плакал маленький беззащитный ребенок в моем сердце…
И все же иногда мне казалось, что все хорошо. Я, безродная, «лимита», добилась всего сама, живу в Москве, в самом центре, давно не хожу пешком, у меня красивая дорогая одежда, я часто бываю в самых престижных ресторанах. Мать хвастает мной соседкам и далекой белорусской родне, в школе на Овчинниковской набережной моя фотка висит на Доске почета. У меня берут интервью, меня снимают для газет и журналов и часто узнают на улицах. Отличным завершением моей карьеры станет удачный богатый брак и семеро детей по лавкам.
Завершением? А разве жизнь за тридцать уже подходит к концу? Чего же тогда так страшно не хватает мне? Почему кажется, что все настоящее еще и не начиналось, как будто занудное, заунывное предисловие никак не перейдет в удивительную повесть? Неужели последним настоящим, что было в моей жизни, остались прогулки мимо Дома на набережной к кондитерской фабрике и уродцу Церетели, желтые одуванчики и рожок мороженого за пятнадцать копеек?
И тут, словно подслушав мой внутренний монолог, в моей жизни снова появился Пригов.
Глава 16
Чистосердечное признание
Янка прервалась и зашуршала насквозь мокрым плащом, стараясь прикурить сигарету. Но руки ее так дрожали, что и сигарета, и спички тотчас размокшим комком сорвались в темноту…
Дождь не лил даже, а просто стоял стеной. Я тоже напрочь промок, но слова Янки были так горьки, что хотелось распахнуть куртку и рубашку, подставить голую грудь ледяному душу, лишь бы отвлечься от подступающей, такой знакомой мне и такой непереносимой душевной боли. Мы оба плакали, а может, то плакал дождь, хлеща по нашим мокрым лицам, плакал о горестных странниках на запутанных тропах судьбы…
– Ну что ж, Кирюха, потерпи, не так уж много времени у нас в запасе – двоих невлюбленных высоко в небе на романтическом свидании! Я и забыла, как произносятся такие песенные слова… Давно уже приходится пользоваться словами погрубее и попроще.
Итак, в моей жизни опять появился Пригов. Сначала вместе с ним вернулась надежда – вспомнить чувство, водившее нас вместе подземным переходом от желтого домишки к Дому на набережной и дальше, к кондитерской фабрике, где тогда и в помине не было уродливого творения Церетели… Потом мне стало жаль Лешку, беззащитного, как все мы в этом мире. Так мы и оказались вместе. Правда, когда очередной Хржановский узнал, что у меня живет мужчина, роскошные апартаменты показали нам фигу. Но Лехе поначалу так казалось даже удобнее – легче затеряться подальше от бывших «коллег». Вот мы и сняли квартирку на втором этаже «хрущобы», построенной в свое время для фабричных рабочих. Комната, кухня и совмещенный санузел – по тем временам недорого, всего за триста баксов. А засранный подъезд, наглые тараканищи и пьяные гульбища над головой пришлись как подарочек от фабричного начальства!
Так что ездить на показы сделалось настоящим приключением: доезжаешь на машине до «Кантемировской», там в кустиках переодеваешься в «светские» шмотки и рулишь дальше на Тверскую как ни в чем не бывало.
Леха боялся высовываться из дому, так что моя работа осталась единственным, что нас кормило. И если он уже успел напеть тебе байку, что содержал московскую модель, постарайся поддакивать ему и дальше, как делала я все эти годы!
