В миле пути им повстречались передовые разъезды Лиги. Строй рыцарей расступился, образовав два нарядных крыла, и в середине возник проход для людей императора. Только не ясно было, отодвинулись ли они, чтобы оказать почести, или от недоверия: подальше от имперцев. Какие-то солдаты Лиги подняли вверх оружие. Можно было истолковать это в смысле: отдают почести. А может быть, жест бессилия, или даже угрозы? Император, насупившись, предпочел не осматриваться по сторонам.
– Не знаю, – сказал он, – я тут бегу от них, а они меня величают. Баудолино, я делаю как надо?
– Ты делаешь как надо, отец. Капитулируешь не больше, чем они. Они не атакуют тебя в открытом поле из уважения к статусу. И ты должен быть благодарен им за уважение.
– Уважение с них причитается, – упрямствовал Барбаросса.
– Ну, если причитается, будь доволен, что ты его получил. Чего тут нос воротить?
– Не с чего, не с чего. Ты, как обычно, прав.
Примерно к рассвету они увидели далекую равнину и на первых холмах – бессчетные рати противника. Строй воинов сливался с туманом, и снова возникало сомнение: отошли из осторожности от императорской армии? Почтительно приветствуют? Или готовы сомкнуться и смять продвигающиеся отряды? Мелкие пикеты коммунарного войска отъезжали от мест, гарцевали возле проходящей имперской колонны, взъезжали на холмы и глазели с высоток, как армия проходит, и даже бывало, что как будто от армии удирали. Молчание стояло такое, что слышались только конские копыта и топанье латников. С каких-то вершин холмов еще подымались, в бледном освещении утра, тонкие дымы, похожие на сигналы, что передавали весть часовым на замковых башнях, выглядывавших из зелени на дальних горах.
На этот раз Фридрих решил оформить рискованный прорыв как парад победы. Развернули штандарты и орифламмы, пошли в триумфе как Цезарь Август, возобладавший над варварами. Проходил Фридрих Барбаросса, отец всех строптивых городских коммун, которые в ту ночь имели полную возможность уничтожить его.
Наконец на павийской дороге, он подозвал Баудолино. – Ты, несомненно, фигляр отпетый, – сказал он, – но из этой выгребной ямы надо было как-то вылезать. Так что я тебя прощаю.
– Да за что же, отец?
– Известно за что. Но не думай, что я прощу этот безымянный город.
– Имя у него есть.
– Имени у него нет. Потому что именами наделяю я. Раньше или позже я его сомну.
– Пожалуйста, не сразу...
– Нет, не сразу. За то время, думаю, ты сумеешь изобрести еще какой-нибудь хитрый фокус. Эх, понять бы мне в ту давнюю ночь, что веду себе в дом проходимца... Кстати, я ведь припомнил, где и когда я видел этого деда, чья орова!
Вот только лошадь под Баудолино вдруг заиграла. Пришлось натянуть поводья и поотстать от императора. Так Фридриху и не случилось поделиться с ним внезапным воспоминанием.
15. БАУДОЛИНО В СРАЖЕНИИ ПОД ЛЕНЬЯНО
После конца осады Фридрих сперва воспрял, расквартировался в Павии, но вскоре настроение испортилось. Последовал неудачный год. Двоюродный брат Генрих Лев подстраивал гадости в Германии. Итальянские города огрызались все свирепее, а всякий раз, когда император заводил речь о разгоне Александрии, коммунам будто уши закладывало. В распоряжении Фридриха было мало людей, подкрепления не поступали, а которые поступали, тех тоже было мало.
Баудолино несколько виноватился из-за истории с коровой. Конечно, он не обманул императора, император открыто подыграл ему, но теперь и он и Фридрих немножко стеснялись встречаться глазами. В точности два шалуна: напрокудили и самим друг друга стыдно. Баудолино растро-гивался, видя почти мальчишеское смущение Фридриха, тем более что император уже начинал седеть, и именно из его прекрасной рыжей бороды в первую очередь стали исчезать львиные отливы.
Баудолино все сильнее любил этого отца, бьющегося, чтобы воплотить свою идею империи, при явном риске потерять заальпийские земли во имя сохранения Италии, а та разлезалась из-под рук. Однажды Баудолино сказал себе, что в нынешнем положении Барбароссы письмо Пресвитера, глядишь, позволило бы ему с честью уйти из ломбардского болота, не поступившись репутацией. Письмо Пресвитера могло сработать как отцова корова. Тогда он попробовал завести разговор на тему. Но император был значительно не в духе и отвечал, что имеет более серьезные поводы к размышлениям, нежели старческие бредни покойного Оттона. Потом он отослал Баудолино на какие-то другие комиссии, и тот промотался вверх и вниз по Альпам почти без перерыва двенадцать месяцев.
В конце мая года Господня 1176 Баудолино узнал, что Фридрих сейчас на постое в Комо, и решил проведать его в том городе. По мере продвижения от встречных он узнавал, что имперская армия на ходу и направляется в Павию; тогда и он поворотил в южную сторону в расчете пересечься с войском на марше посередине перехода.
Он пересекся с ними возле Олоны, недалеко от крепости Леньяно, где несколькими часами раньше имперская армия и войско Лиги налетели друг на друга по чистой ошибке. Ни тем, ни другим не хотелось вступать в баталию, и стычка оказалась вынужденной: единственно для соблюдения приличия.
Лишь только доскакав до края поля боя, Баудолино увидел, как ему наперерез бежит солдат с огромной пикой. Ударив шпорой, Баудолино пустил коня прямо на того, рассчитывая напугать. Тот испугался и рухнул, задрав обе ноги вверх, отпустив пику. Баудолино слез с коня и подобрал пику солдата, но тот внезапно стал орать, что вот сейчас начнет его бить как следует, поднялся на ноги и вытащил из ножен палаш. Тут выяснилось, что кричит он на диалекте Лоди. Баудолино привык думать, что Лоди поддерживает императора. Удерживая беснующегося парня пикой на расстоянии, Баудолино увещевал его: – Тебе чего, моча в голову? Я же свой, я имперский! – А тот в ответ: – Вот именно, сейчас я тебя зарублю за это! – Баудолино сообразил тогда, что Лоди перешел в распоряжение Лиги. Тут он задал себе вопрос: «Что делать? Убить его лишь потому, что длина пики больше длины палаша? Я никогда не убивал человека!»
Тогда он его двинул древком этой пики меж ног, причем тот снова повалился, и приставил ему острие прямо к глотке. – Не убивай меня, dominus, у меня семеро детей и как меня не станет, всем им подохнуть с голоду за несколько дней, – хрипел поверженный лодижанин. – Ох, отпусти, я не страшен для твоих имперцев, ты же сам видел, что я воюю как козел.
– Что ты козел, это видно за четыре перехода отсюда. Но если я тебя отпущу в полном комплекте, ты сможешь кому-то навредить. Спускай штаны.
– Как штаны?
– Вот так, штаны, я оставляю тебе жизнь, но пущу в гологузом виде... Посмотрим, вернешься ли ты воевать или дунешь домой к своим недокормышам.
Противник стащил штаны, повернулся и бросился наутек, перескакивая изгороди, не столько от стыдливости, сколь опасаясь, что благородный рыцарь увидит его с задней стороны, а так как ягодицы показывают в знак презрения, озлится и засадит ему куда надо кол, как делают в Турции.
Баудолино был очень рад, что ему не привелось убивать неприятеля, но тут еще один наскакал прямо на него, и по французскому платью было понятно, что это не ломбардец. Баудолино решил дорого продать свою шкуру и взялся за меч. Однако конник пролетел мимо, выкрикивая: «Ты где торчишь, болван, разве не видишь, что ваших имперцев поимели как пару пальцев, чеши домой, коли шкура дорога!» – и умчался, не затевая потасовки.
Баудолино поднялся опять в седло, недоумевая, куда ему теперь держать свой путь, поскольку в этой баталии нельзя было понять ничего. До тех пор он имел только опыт осадной войны, а при осадах обычно понятно, кто воюет за наших, а кто за тех.
Он объехал по краю жидкую рощу и увидел равнину, а в ее середине некое диво, прежде никогда не виденное. Широкая ровная телега, покрашенная в красный и белый цвет, на телеге торчал столб, на столбе стяги, рядом алтарь и около него – вооруженные люди с трубами вроде ангельских. Видимо, это сооружение служило для поднятия боевого духа. Баудолино не удержался от любимого в его краях: «Ну, это перебор». По виду телега могла спокойно прикатиться от Пресвитера Иоанна, откуда-нибудь из Сарандиба, где на войну запрягали боевых слонов. В раскрашенный воз, однако, были впряжены пошлейшие волы. Тем не менее на возу красовались какие-то парни в вельможеских одеяниях. Окрест телеги, как ни крути головой, нельзя было найти ни единого идущего на подвиг бойца. Детины с трубами время от времени дудели в них и останавливались, раздумывая, следует ли им продолжать. Некоторые указывали пальцем на скопление людей около речки, те еще продолжали убивать друг друга с воплями, коих хватило бы и для оживления усопших. Кто-то у телеги пытался сдвинуть с места волов, а те, по характеру упрямые, ныне уперлись не на шутку: легко понять, хотелось ли им приближаться к громкоголосому побоищу.
