— Чего ты, вшивый, радуешься? — зло спрашиваю его.
Он показывает язык, а войдя во двор, невозмутимо, без всякого стеснения отправляет малую нужду, обрызгивая тех, кто не успевает отскочить в сторону. Свистя и повизгивая, все остальные подражают Пупку, будто они только и ждали сигнала. Двор ярко освещен, из открытых входных дверей доносятся звуки марша. Ася и Зина с трудом достали граммофон, чтобы встретить ребят бодрой музыкой. А вот и сами девушки, в белых халатах и красных косынках.
Малопривлекательное зрелище приводит их в смятение, они закрывают лица ладонями и убегают назад в дом.
Пупок с издевкой глядит на меня и смеется прямо в лицо. Рядом с ним, переваливаясь с ноги на ногу, ковыляет тот отчаянный, с которым я дрался у трансформаторной будки. Не могу понять, чему он так радуется: сорваться не удалось, нож у него отобрали, а ликование из него так и прет.
Баня расположена на первом этаже. Раздеваются они нехотя, словно им жаль расставаться со вшами и лохмотьями. Гора тряпья будто шевелится на полу. Дзюба предлагает сжечь все это во дворе.
И вдруг ощущаю тепло пониже спины. Ощупываю рукой — густая липкая кровь. Становится жутко, начинаю чувствовать боль. Толкаю в бок Саню и показываю ладонь в крови. Он изучает мои штаны и легко находит тонкий продолговатый разрез.
— Пописали тебя, Вовка, весь зад в крови, — встревоженно говорит он.
Саня берет меня об руку и ведет на второй этаж. Теперь я уже чувствую слабость, кружится голова. В ярко освещенной комнате нас встречают Зина и Ася.
— Девушки, его подкололи, — сообщает Саня, пытаясь усадить меня, но я ложусь на койку спиной вверх. Зина и Ася бросаются ко мне. Нужно остановить кровь. С меня стягивают сапоги, снимают ремень и пытаются уже взяться за брюки.
Поворачиваю голову и ловлю настороженный Зинин взгляд. Ася держит в руках бинт и пузырек с йодом.
— Девушки, — прошу я, — выйдите.
— Правильно, Зина, тебе лучше уйти, — советует Ася.
— Почему именно мне?
— Я Вове не мешаю.
Зина решительно отстраняет Саню и подходит ко мне.
— Вова, — говорит она, — ты истечешь кровью, пока мы будем препираться. Что за мещанство? Надо остановить кровь.
— Да, да, — поддерживает Саня, — какой там еще стыд, раз идет речь о твоей жизни.
Если рана не смертельна и я поднимусь, тогда хоть не показывайся девчатам на глаза.
— Зина, — стараясь скрыть боль, стыд и волнение, заявляю я, — пока ты не уйдешь, никого не подпущу.
— Ах вот как! Асе ты доверяешь!
— Ася пусть тоже выйдет.
— Вовочка, в тебе бездна мещанства.
Принесла сюда нелегкая и Степана. Вид у него самодовольный.
— Кого здесь хоронят? — насмешливо спрашивает он.
Разобравшись в чем дело, Степан берет у девушек бинт и йод.
— Свой срам показывать он не станет, факт. Выйдите-ка, девчата, я перевяжу.
— Ты не умеешь, внесешь инфекцию.
Еще и он прется в сестры милосердия! Не выйдет. Стиснув зубы, я так мрачно гляжу на него, что Степан отступает и, открыв дверь в коридор, зовет Дзюбу. Тот появляется, потный и утомленный.
— Все-таки полоснули тебя, — сокрушается он.
Не долго размышляя, Дзюба велит девчатам отвернуться, оголяет меня, обжигает йодом и, накладывая повязку, говорит:
— Рана не ножевая, полоснул тебя тот сукин сын бритвой. Э, значит, она при нем! — И Дзюба поспешно спускается вниз.
Саня помогает мне натянуть штаны, а Степан тем временем развлекает девушек:
— У моего друга самое уязвимое место — пониже спины, факт. Тощие собаки любят то место зубами рвать, урки — ножиками.
Доиграется он сегодня! Зина злится па него, она подходит ко мне:
— Вова, мы с Асей попросим разрешения проводить тебя домой. Надо твою маму успокоить.
Передвигаюсь с трудом. Как добраться на Черноярскую? Едва я ступаю на правую ногу, тело пронзает острая боль.
— Что же делать? — озабоченно спрашивает Саня.
— Обратись в Лигу наций. Там обсудят, факт. Вот что делать.
Степан подходит вплотную ко мне, поворачивается спиной, приседает и говорит повелительно:
— Ложись на плечи!
Я в нерешительности. Степан кладет мои руки себе на шею и взваливает меня на спину.
— А донесешь? — спрашивает Зина.
— Еще надорвется, ведь в нем пуда четыре, не меньше!
— Ничего мне не станется, — хрипит Степан, — я и не такие болванки носил.
Боль усиливается. На лестнице нас встречает Дзюба и показывает лезвие для самобрейки, вправленное в тонкую медную пластинку.
— Вот мерзавец! Зажал между пальцев, — возмущается тренер. — Ребята, Радецкого в поликлинику, ему необходима хорошая перевязка.
Степан начинает пыхтеть. Саня сменяет его, и он, не успев отдышаться, снова принимается за свои дурацкие насмешки.
— Сидеть теперь Вовка никак не сумеет. Сидеть-то ему не на чем. Но самое страшное другое — жрать нельзя.
— При чем здесь жратва? — не понимает Саня.
— Точно говорю, при таких ранениях только пить можно.
Пнуть бы его ногой, шпаном, английским, даже носком! Но Саня уже зовсем запыхался.
— Ну и тяжелый ты, Вовка!
— А дрянь всегда тяжелая, — подставляя спину, заключает Степан.
Устраиваюсь на этой костлявой спине и твердо решаю пропускать мимо ушей его зубоскальство.
В поликлинике с меня бесцеремонно стаскивают штаны и кладут на стол.
— Какой художник так расписал этот трек? — спрашивает усатый доктор, склонившись надо мной.
На вопросы врача лучше не отвечать. Молчи — и все. К этому меня приучил Тоидзе, когда чинил мне кости. Хирургу, как и парикмахеру, легче работать, рассуждая о том, о сем.
Доктор все время ворчит, пока делает мне укол и обрабатывает рану. Домой он велит отправить меня в карете скорой помощи, но она только что выехала па вызов, а пока эта карета, запряженная дохлой клячей, возвратится, можно доползти домой. Степан снова взваливает меня на плечи, благо уже недалеко.
Черный яр сейчас не соответствует своему названию, он весь в белом пуху. Снег лежит еще не почерневший, схоронив под собой ручеек, бегущий по дну оврага, бурьян и крапиву, густо облепившие крутые бока яра. С первых же зимних дней из Черного яра на улицу рвутся злые вьюги. Пусть кругом тишина, нет и ветерка — здесь всегда воет и бесится непогода.
Верхом па Степке я себя чувствую прескверно, на душе тоже невесело — ведь сейчас мне предстоит разговор с мамой. Уж она-то не поскупится на упреки, слезы и причитания:
— Боже, кто мог подумать, что в сорочке родится такой Нестор Махно!
Оваций не будет
Две недели валяюсь в постели. В общем, не утомительно. Лежишь, ничего не делаешь, никого не возмущает твое безделье. Ешь досыта, спишь вдоволь, мать никаким воспитанием не занимается и почти не пилит. Однажды завела разговор о Степане — вот, мол, с кого следует брать пример, он работает на заводе, уже и в комсомол вступил, и в «Синей блузе» не на последних ролях, даже в село его посылают. Но, взглянув на мое лицо, мама умолкла, наверное поняла: еще одно слово — я встану и уйду. Зина навещает почти ежедневно, а поднимусь с постели — она и носа не покажет. Хоть всю жизнь болей! До чего непонятны эти девчонки! Зина, между прочим, привязалась к моей, младшей сестренке, нянчится с ней, возится, как с родной.
Разговорами о Зине мама донимает всех в семье. Ах, какая красивая, ах, какая милая! За мамой издавна водится такая странность: что бы ни случилось — она благодарит бога, что не случилось еще более ужасное. Сломал человек ногу? Слава богу, что не голову. Заболел ангиной? Лишь бы не воспалением легких или тифом.
Вчера она затеяла такой разговор:
— Вова, когда ты лежишь дома, душа моя на месте, но достаточно тебе выйти на один час — и тревога стучит в сердце.
Что я мог ответить?
— Надень на меня ошейник, привяжи к кровати и не выпускай на улицу до семидесятилетия.
— Ты все шутишь… Я молю бога, чтобы ты дал мне отдохнуть от огорчений. Но, с другой стороны, грешно роптать на судьбу. Тебе ведь могли порезать лицо…
С твоей красотой еще шрамов не хватает! Ни одна девушка на такое сокровище не позарится. Я и так удивляюсь, за что тебя любят.
— Кто меня любит?
— Слава богу, я не слепая. И потом, никто не возражает. Пусть любят на здоровье. Чем видеть тебя возле этой, прости за выражение, уличной Княжны, пусть лучше Зина мучается с таким балбесом. О Зине никто не посмеет болтать плохое. Околеть тому, у кого повернется язык. Но если ты хочешь заверить меня, будто она ходит к нам на верхотуру смотреть восход солнца или нянчиться с Пашенькой… В свое время я ведь тоже была молода.
— Не может быть.
— Клянусь. И отец твой считал меня самой красивой на свете…
— Мама, в тебе бездна мещанства, — вспомнил я любимое Асино выражение. — Почему девушка не может просто дружить с парнем?
