«А ваш младший работает?»
Тогда он начал плакать, и мне показалось, что этот несчастный толстяк на глазах худеет!
«Я не знаю, где он, — пробормотал Лагранж. — Его здесь нет. Он не вернулся домой».
«А когда он ушел?»
«Не знаю. Ничего не знаю. Я совсем один. Я умру в совершенном одиночестве».
«А где работает ваш сын?»
«Я даже не знаю, работает ли он: он мне ничего не рассказывает. Он ушел…»
Мегрэ внимательно слушал, лицо его стало серьезным.
— Это все?
— Почти. Я постарался его ободрить. Он был таким жалким. Обычно он хорошо держится, во всяком случае, может еще произвести впечатление. Грустно было видеть его в этой жалкой квартире, в постели, которую не убирали несколько дней…
— Его сын часто не ночует дома?
— Нет, насколько я мог понять. Конечно, это просто совпадение, что речь идет опять о молодом человеке, который…
— Да??
— Что вы об этом думаете?
— Пока ничего. Отец действительно болен?
— Как я вам уже говорил, он перенес сильное потрясение. Сердце неважное. Вот он и лежит в постели, обливаясь холодным потом, и умирает от страха.
— Вы хорошо сделали, что позвонили, Пардон.
— Я боялся, что вы станете смеяться надо мной.
— Я не знал, что моя жена рассказала историю с револьвером.
— Кажется, я совершил промах.
— Ничуть.
Мегрэ нажал кнопку звонка и вызвал секретаря.
— Меня никто не ждет?
— Нет, господин комиссар, там никого нет, кроме «нашего сумасшедшего».
— Передай его Мокасу.
Этот безобидный сумасшедший был постоянным посетителем. Он являлся аккуратно раз в неделю, чтобы предложить полиции свои услуги.
Мегрэ все еще колебался. Скорее всего из-за боязни быть смешным. Вся эта история, если взглянуть на нее со стороны, была достаточно нелепой.
На набережной он сначала хотел сесть в служебную машину, но потом решил отправиться на улицу Попинкур в такси. Так его никто не заметит. Что бы ни случилось, никто не сможет посмеяться над ним.
ГЛАВА 2,
в которой рассказывается о нелюбопытной консьержке и о господине средних лет, подсматривавшем в замочную скважинуШвейцарская, расположенная налево под аркой, была похожа на пещеру и освещалась тусклым светом лампы, горевшей весь день. Небольшое помещение было тесно заставлено вещами: печка, очень высокая кровать, покрытая красной периной, круглый стол под клеенкой, кресло, на котором спала жирная рыжая кошка.
Не открывая двери, консьержка долго разглядывала Мегрэ через стекло и, наконец, решилась открыть окошечко. Ее голова, обрамленная двумя створками, казалась увеличенной ярмарочной фотографией, дешевой и вылинявшей от времени. Черные волосы ее были выкрашены, а все остальное было бесцветным и бесформенным. Она молча ждала.
Мегрэ сказал:
— Как пройти к господину Лагранжу?
Консьержка ответила не сразу, можно было подумать, что она глухая. Наконец уронила с безнадежной тоской:
— Третий этаж налево, в глубине двора.
— Он дома?
В ее голосе звучала не скука, а равнодушие, возможно, презрение, может быть, даже ненависть ко всему, что существовало вне ее комнаты-аквариума. Она сказала медленно, тягучим голосом:
— Раз доктор навещал его сегодня утром, значит дома.
— Никто не заходил к нему после доктора Пардона?
Мегрэ упомянул это имя, чтобы казаться осведомленным.
— Он сказал, чтобы я туда пошла.
— Кто?
— Доктор. Он хотел дать мне денег, чтобы я там прибрала и приготовила поесть.
— Вы там были?
Консьержка отрицательно качнула головой.
— Почему?
Она пожала плечами.
— Вы не ладите с господином Лагранжем?
— Я здесь всего два месяца.
— А прежняя консьержка живет еще в этом районе?
— Она умерла.
Он почувствовал, что бесполезно пытаться вытянуть из нее еще что-то. Этот шестиэтажный дом, выходящий на улицу, и трехэтажная пристройка в глубине двора со всеми обитателями, снующими взад и вперед, мастеровыми, детьми, посетителями — все было ей ненавистно, — все были врагами, единственная цель жизни которых — нарушать ее спокойствие.
После сумрака и прохлады швейцарской двор казался почти веселым, между каменными плитами кое-где далее пробивалась травка. Солнце ярко освещало желтую штукатурку фасада в глубине двора, столяр в мастерской строгал доски, они пахли свежестью, а в коляске спал ребенок, за которым смотрела мать, выглядывая время от времени из окна второго этажа.
Мегрэ хорошо знал этот район, потому что жил на соседней улице, где было много таких же домов. Во дворе его дома на бульваре Ришар-Ленуар тоже еще сохранилась уборная без сиденья, дверь которой всегда была полуоткрыта, как в деревне.
Он медленно поднялся на четвертый этаж, нажал кнопку и услышал, как в глубине квартиры прозвучал звонок. Так же, как доктор Пардон, он долго ждал. Так же, как и доктор, Мегрэ услышал легкий шум, шлепанье босых ног по паркету, осторожный шорох, и, наконец, он мог бы в этом поклясться, тяжелое дыхание совсем рядом за дверью. Никто не открывал. Он позвонил снова. На этот раз ни шороха, ни звука. Нагнувшись, он различил в замочной скважине блестящий глаз.
Мегрэ кашлянул, не зная, назвать ли себя, но в тот момент, когда он уже раскрыл рот, чей-то голос произнес:
— Минутку подождите.
Снова шаги, человек за дверью отошел и вернулся, затем щелкнул замок, скрипнула задвижка. Из полуоткрытой двери на Мегрэ смотрел высокий мужчина в халате.
— Вам рассказал доктор Пардон? — пробормотал он.
Халат на нем был старый, поношенный, так же, как и ночные туфли.
— Я комиссар Мегрэ.
Человек кивнул, показав, что он его узнал.
— Входите! Прошу извинить…
Он не уточнил за что.
Они вошли прямо в большую неприбранную комнату, где Лагранж остановился в нерешительности, а Мегрэ, указывая на открытую дверь в спальню, произнес:
— Ложитесь снова.
— Спасибо. Охотно.
Солнце заливало ярким светом это помещение, непохожее на квартиру. Скорее оно почему-то напоминало цыганский табор.
— Простите, — повторял мужчина, ложась в неприбранную постель.
Он тяжело дышал. Его лицо блестело от пота, а круглые большие глаза бегали по сторонам. В сущности, Мегрэ чувствовал себя тоже неловко.
— Садитесь сюда…
И, увидев, что на этом стуле лежат брюки, Лагранж снова повторил:
— Простите…
Комиссар не знал, куда переложить брюки, и в конце концов повесил их на спинку кровати, сказав решительно:
