ложь была блестяща и не противоречила правде. Даже если бы мой дар эмпатии
распространялся бы и на фейри - а у меня еще не было возможности испробовать его на них -
я получала бы от него настолько непонятные сигналы, что пользы от этого дара не было бы
никакой.
Сейчас, бодрствуя после очередной ночи дьявольских снов, я проходила через
невероятно тяжелые двойные двери около тридцати с половиной метров высотой и
несколько метров шириной, не задерживаясь на них взглядом. Мои глаза были устремлены
только на него.
Мне вовсе не кажется странным, что мы не можем закрыть эти двери. Странно то, что
мы вообще смогли открыть их: ничтожные смертные, посягнувшие на колесницы богов.
Я поймала себя на мысли, что стою в той же позе, в которой недавно были обнаружены
близняшки Михан, сжимая руками светящиеся прутья клетки Крууса и пристально
всматриваясь в заледеневший образ.
Он Война. Раздор. Жестокость. Чудовищные преступления против человечества. Он
олицетворение того, что происходит на поле битвы, воплощение и совокупность этого всего.
Сколько людей пало под смертоносными копытами этого коварного всадника апокалипсиса?
По последним подсчетам, около половины всего человечества.
Круус разрушил стены между нашими расами. Если бы не он, это никогда не случилось
бы. Он расставил пешки, слегка подталкивая их при необходимости, начал игру, а затем
пустился галопом по игральной доске в образе карающего ангела, побуждающего к
действию тут и там, пока не началась Третья Мировая Война.
Мне не следует быть тут, с ним.
И все же я здесь.
Я твердила себе спасительную ложь, спускаясь глубоко под аббатство в наш тайный
город и пробираясь по запутанному лабиринту коридоров, потайных комнат, тупиков и
переплетающихся туннелей. Я говорила себе, что просто хочу убедиться, что Круус все еще
надежно заперт в клетке.
Что увижу его и пойму: в моих снах лишь жалкое подобие ему. Что буду смотреть на
него и смеяться над той властью, которую надо мной имели сны о нем. Что, проверив на
месте ли он, смогу как-то освободить не его, но себя.
Колени задрожали. От желания пересохло во рту.
Здесь нет для меня никакого освобождения.
Я так близко к нему, что безумно хочу раздеться на месте и закружиться в диком танце
вокруг его клетки, страстно напевая неизвестно откуда знакомую мне нечеловеческую
мелодию. Так близко, что вынуждена прикусить язык, чтобы не застонать от желания.
Так близко, что ощущаю себя животным.
Я уставилась на свои побелевшие руки, тонкие пальцы стискивали светящиеся прутья
клетки, а перед глазами стояла картина, как я обхватываю ту часть тела Крууса, которая
сделала из меня блудницу. Как сжимаю его так же, как вчера ночью, и позавчера, и
позапозавчера. Как изогнулись в улыбке губы. Как мягко обхватываю его губами и вбираю в
рот.
Я замечаю, что мои пальцы блуждают у перламутровых пуговиц блузки, и отвожу их.
Представляю, какое постыдное зрелище увидят мои девочки: их новая Грандмистрисс
прыгает голышом вокруг клетки Крууса. Так эротично. И так ужасно одновременно.
Свобода пугает тебя, потому что ты никогда не позволяла ощутить себя свободной, -
говорил Круус прошлой ночью во сне.
Не один я в клетке. Ты чувствуешь стыд вовсе не из-за меня, а из-за того, что тоже
заключена в клетку, которую сама для себя создала. Ты с детства ощущаешь самые
темные чувства людей, знаешь, какие монстры скрываются внутри них, и путаешь свою
страсть с их монстрами. Это разные вещи, моя возлюбленная Кэт. Совершенно разные.
Он говорит, что я сдерживаю свою страсть. Что просто не позволяю себе прочувствовать
хотя бы толику ее. Говорит, что моя любовь к Шону - выдумка. Что я просто ищу комфорта
и безопасности и не знаю, что такое любовь. Утверждает, что я выбрала Шона только
потому, что он тоже не чувствует страсти. Он говорит, что мы не бежим навстречу друг
другу в порыве любви, а скорее убегаем в страхе от таких чувств.
Освободись, - говорит он.
Приди ко мне. Выбери меня.
Боже, помоги мне. Я иду долиной смертной тени, просвети и направь меня.
Я отдергиваю руки и отступаю назад. Я больше никогда не должна сюда приходить.
Я «заблокирую» его – воздвигну в своем сознании препятствия, как поступала в юности,
чтобы защитить себя от жутких, приносящих боль эмоций моих близких.
Уже отвернувшись, я услышала тихий, едва различимый шум. Не хочу возвращаться. Я и
так с трудом заставила себя уйти отсюда.
Но, все же поворачиваюсь. Я же Грандмистрисс. Просторная зала освещается
настенными факелами и кажется пустой. Здесь нет ничего, кроме каменной плиты, клетки
Крууса и меня. Если кто-то и есть, он или за каменной плитой, или же с обратной стороны
клетки. Прячется. Тихо. Ждет, когда я уйду.
Осознавая свое положение в аббатстве, я отвожу взгляд от скованного льдом принца и с
поднятой головой и выпрямленными плечами спокойно обхожу по периметру его клетку.
Заворачиваю за угол.
- Марджори, - говорю я. Она стоит напротив того места, где мгновенье назад стояла я.
Если бы она не издала ни звука, я бы так и не узнала об этом.
- Кэт.
Враждебность накатывает на меня горячими волнами. У человеческих эмоций есть
температура и цвет, а когда они такие сильные, то приобретают и текстуру.
Эмоции Марджори красного цвета, горячие, и по структуре напоминают медовые соты,
крошечные ячейки которых заполнены коварством, злобой и обидой. Я знаю кое-что об
обиде: это яд, который ты пьешь сам, но ожидаешь, что умрут другие.
Я классифицировала эмоции сколько себя помню. Разбираться в человеческих сердцах
все равно, что идти по минному полю. Почувствовав эмоции некоторых людей всего
однажды, в дальнейшем я всегда старалась избегать их. Эмоции Марджори глубоко
противоречивы и опасны.
Интересно, если бы я смогла почувствовать себя, я тоже была бы как горячие, красные
соты лжи и обиды?
"Но я не хочу быть лидером!" - кричит моя душа.
- Хотела убедиться, что мы ничего не пропустили в решетке, - проговорила она. -
Боялась, что он ненадежно заперт.
- Я тоже хотела убедиться. То есть и сейчас хочу.
- Великие умы... - она натянуто улыбается, сжимая прутья так, что побелели костяшки
пальцев.
Я не продолжаю пословицу "думают одинаково", потому что к нам это не относится.
Она жаждет власти. Я стремлюсь к простой жизни. Если бы я могла выбирать, я бы стала
прекрасной женой рыбака. У меня был бы домик у моря, пятеро детишек, кошки и собаки. А
она бы стала великим Наполеоном.
Мы настороженно рассматриваем друг друга.
Он и ее навещает?
И с ней занимается любовью?
Я не могу спросить, снится ли он ей, и поэтому ли она пришла сюда в это дождливое
прохладное утро. В любом случае она будет все отрицать, а затем расскажет всему
аббатству, что я была здесь, что я испорчена, и меня надо снять с занимаемой должности
Грандмистрисс.
Она использует любую мелочь против меня, только чтобы получить власть над
аббатством. В глубине души у моей кузины Марджори Аннабель Бин-МакЛафлин огромная,
отвратительная зависть. Она там еще со времен нашего детства, когда мы играли вместе, и
она ломала ноги моим куклам и воровала мои небольшие сокровища. Никогда не могла
понять этого. Я посмотрела на белые костяшки ее пальцев. Она сжала прутья его клетки, как
будто от этого зависит чья-то жизнь.
- Какие соображения?
Она облизала нижнюю губу, как будто собиралась что-то сказать, а потом передумала. Я
ждала, и через мгновение она проговорила:
- Что, если Король забрал книгу? Ну, в смысле, забрал у Крууса, прежде чем заморозил
его.
- Думаешь, это возможно? - спрашиваю я, как будто в этом был смысл. Как будто я не
знала, что мы обе врем друг другу.
Она посмотрела на Крууса, а потом снова на меня. В ее глазах отражались все эмоции.
На Крууса она смотрела, как будто между ними была нежная личная связь. А на меня так,
как будто я не понимаю главное о ней, о нем и о мире, в котором мы живем.
"Нет у тебя никакого дара", - шипела она мне, когда нам было по девять лет, услышав,
как благодарили меня ее родители за спасение семьи от предателя, его бесконечных интриг,
планов и предательств, которые наполняли нашу жизнь. Мои родители обычно брали меня
