Допел ямщик Скурятин, бросил голову на грудь, и возок медленно выехал из кадра. Проводив его уважительным взглядом, дирижер еще несколько раз взмахнул палочкой, а затем ласковым движением словно усыпил умолкающий оркестр, который в следующую минуту растаял в воздухе. Осталась лишь степь с перекатами ковылей, да забытый, трепетный лист партитуры у подножья каменной бабы, скрестившей руки на животе.
– Еще, еще! – воскликнул хороший человек, захлопав в ладоши.
– Карузо! – ляпнул Кокотов и тут же сообразил, что итальянец был тенором.
– Чего тебе еще? – очнувшись, ласково спросил начфукс.
– «Средь шумного бала»!
– Губа-то не дура! – Скурятин нажал кнопку пультика.
На экране возник знаменитый Колонный зал, где роскошествовал великосветский бал. Высоко на ажурном балконе гремел оркестрик во главе с капельдинером, извивавшимся всем телом и размахивавшим смычком. Военные в парадной форме с эполетами и статские в птичьих фраках кружили голоплечих, пышнокудрых дам с таким заученным изяществом, что было очевидно: все они профессиональные танцоры. Меж летающих пар неторопливо скитался кудлатый с начесанными бачками начфукс, затянутый в белые лосины и красный гусарский мундир с ментиком. Он безуспешно выслеживал таинственную даму в игривом маскарадном костюме, которая, закрываясь маской на палочке, пряталась от него, перебегая между колоннами. Могучий горельеф бюста и улыбчивое излишество губ выдавали в незнакомке Тамару Николаевну. Отчаявшись настичь лукавую скрытницу, Эдуард Степанович присел на оттоманку, устроил между колен генеральский живот и запел:
Средь шумного бала, случайно,В тревоге людской суеты,Тебя я увидел, но тайнаТвои покрывала черты…
Дадакин слушал, изнемогая от наслажденья. Хороший человек, зажмурившись, мучительными движениями бровей переживал нежную печаль великого романса. Писодей млел, вспоминая о том, что он герой первых эротических фантазий Обояровой. Заметив неуместную самоустраненность соавтора, он склонился к Жарынину и беззвучно шепнул:
– Оправьте лицо!
И тот, как ни странно, повиновался. Слушая романс, Андрей Львович, возможно, из-за необычности исполнения, отметил одну странность стихов, прежде от него ускользавшую:
В часы одинокие ночиЛюблю я, усталый, прилечь…
Ишь, ты – какой оригинал! Он, видите ли, прилечь ночью любит! А мы, грешные, значит, стоя спим, как лошади? Тут романс закончился, маска, мелькнув задом, едва вместившимся в кринолин, окончательно скрылась за колоннами, а гусар Скурятин, обхватив руками кудрявый парик, так и остался на оттоманке в лирической безысходности.
– Еще, еще! – закричали все наперебой.
– «По диким степям Забайкалья»! – умолял Мохнач.
– «Мы только знакомы!» – просил Дадакин.
– «Я встретил вас!» – настаивал Кокотов.
– «Блоху!» – фальшивя и переигрывая, требовал очнувшийся Жарынин.
– Хватит! Чай не на отдыхе, а на службе государевой! – Начфукс нажал кнопки пультов: экран погас, стенная панель задвинулась, скрыв экран, а шторы разошлись, впуская солнце.
Вздох разочарования пронесся по кабинету.
– Дома послушаете! – с этими словами Скурятин достал из стола три компакт-диска и царственно протянул просителям.
На красочной обложке Эдуард Степанович в виде Стеньки Разина широко, как метательным снарядом, размахнувшись несчастной княжной, стоял в струге, плывшем в виду Жигулевских гор. Причем в испуганной персиянке, приготовленной пасть за борт в надлежащую волну, писатель признал знаменитую телевизионную красавицу Элину Пасюк, игравшую следователя по особо важным делам в сериале «Менты в законе».
«Сколько же стоит такая забава?» – мысленно ужаснулся автор «Айсберга желаний», разглядывая диск и умственно прикидывая: большой симфонический оркестр в степи, великий дирижер за пультом, аренда Колонного зала, кордебалетная массовка, телезвезда за бортом настоящего струга, бороздящего волны Волгиматушки… И это ведь не считая костюмов, декораций, грима, телекамер, транспортных расходов, постановки, монтажа, качественной звукозаписи, цифровой обработки, изготовления дисков… Боже, да тут миллионы! Перехватив недужный взгляд соавтора, писодей понял, что игровод думает о том же самом, но в гораздо более отчетливых выражениях.
– Одно плохо! – скорбно заметил начфукс. – Не люблю я это слово нерусское «клип». Будто «кляп» или «клоп» какой выходит…
– А если «очепение»? – вдруг предложил Жарынин в надежде на реабилитацию.
– Какое еще «очепение»? – ворчливо переспросил Скурятин.
– Пение для очей! – неловко разъяснил режиссер, чувствуя, что промахнулся, как Акела, да и вообще сегодня не его день.
– Нет, уж пусть остается клип, пока ничего получше не придумают. так что там у вас? – спросил начфукс – и его лицо вдруг стало добрым и внимательным, как у платного доктора.
– Ибрагимбыков! Рейдер! «Ипокренино» – детище Горького – в опасности! – с телеграфным трагизмом отбил Жарынин, обойдясь на этот раз без «большой беды» и «гавани талантов». – Незаконная скупка акций!
– Разберемся! – перебил, посуровев, Скурятин. – Дадакин, есть у нас что-нибудь на этого Ибрагимбыкова?
– Найдем! – Помощник что-то записал в голубую книжицу.
– Ишь ты, Ибрагимбыков! – побагровел сановный певец.
– Ибрагимбыков, – подтвердили Мохнач и Жарынин, а Кокотов, согласно инструкции, кивнул.
– Нерусский, что ли?
Ответом ему было политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «А разве ж настоящий, коренной русский человек способен выгнать заслуженных стариков на улицу? Нет, на такое способна лишь какая-нибудь инородческая сволочь!»
– А не он ли на днях у Имоверова выступал? – уточнил Дадакин.
– Он! – побагровев, подтвердил режиссер. – Но это чистая ложь! Эфир куплен! Готовилась совсем другая передача!
– У Имоверова, говоришь? – усмехнулся Скурятин. – Да ведь он же пидор, твой Имоверов!
Ответом ему было еще более политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий человек с нормальной сексуальной ориентацией способен на такую подлость? Не-ет, на такое способны только гадкие пидоры и прочие извращенцы!»
– Ты вот что, Дадакин, – приказал начфукс, – изучи вопрос и доложи мне эдак… – Он полистал настольный календарь, – в следующую среду!
– Никак нельзя в следующую среду! – взмолился Жарынин.
– Почему?
– Опоздаем. Скоро суд!
– Суд? М-да… Ты вот что, Дадакин, займись этим сегодня же!
– Есть! – по-военному ответил помощник, выпятив птичью грудь.
– Ну и складно! – подытожил Скурятин, хлопнув ладонью по столу. – Не переживайте, построим мы ваших чурок и гомосеков! Не дадим в обиду заслуженную старость!
– Спасибо, Эдуард Степанович! – сказал, вставая, Вова из Коврова. – Ты настоящий русский мужик!
– Спасибо! – поднялся со стула и игровод. – За ветеранов спасибо!
Андрей Львович понял: если он сейчас не одолеет в себе эту леденящую метафизическую робость, которая всегда овладевала им в начальственных кабинетах, то навсегда погибнет в глазах Натальи Павловны.
– Эдуард Степанович, есть еще один вопросик!
– Еще? – начал скучнеть начфукс, но, видимо, вспомнив, что именно Кокотов завел речь о диске, смягчился: – Что еще за вопросик?
– Маленький! Понимаете, моя родственница… сестра… разводится… А муж… бывший… незаконные махинации с общей недвижимостью… Она бедствует, подала заявление в Краснопролетарскую межрайонную прокуратуру. А там, понимаете, как-то странно не хотят возбуждать дело!
– Знаем мы эти странности! – Скурятин нажал кнопку. – Том, соедини-ка меня с Осламчеевым, – дожидаясь отзыва, он глянул на почтительно стоявших просителей и нахмурился. – Вот ведь мужик пошел! Ну бросил бабу, все бывает, кинь ей на жизнь, не жадись! Хуже педерастов, ей-богу! – тут на пульте замигала красная лампочка. – Это кто? Дармидян? А где Осламчеев? Ясно. Ты, вот что, Гамлет Отеллович, разберись-ка с Краснопролетарской прокуратурой! У них там лежит заявление… Как фамилия?
– Обоярова… Нет, Лапузина… – залепетал, путаясь, писодей.
– Так Лапузина или Обоярова? – начал серчать начфукс.
– Лапузина, Лапузина…
– Значит, заявление Лупузиной. Махинации с имуществом во время бракоразводного процесса. Сегодня же разберись! Пусть откроют дело. Работай!
– Спасибо! – еле вымолвил Кокотов и поймал на себе недоуменно-уважительный взгляд савтора.
– Идите! – махнул рукой Скурятин.
– А как насчет Аркаима? – спросил, пятясь к двери, хороший человек.
– Что там у тебя еще за Аркаим?
– Северная Помпея! Двадцать тысяч лет. Вот если бы вам на развалинах с «Уральскими самоцветами» спеть?
