Закончив колледж, Раннальдини подвергся очередному испытанию: дирижируя своим первым произведением «Медея», он без памяти влюбился в исполнительницу главной партии, известную и необыкновенно темпераментную сопрано Сесилию. Они поженились сразу после его развода. Сесилия родила ему нескольких детей, старшей из которых была Наташа, и помогла сделать ему карьеру.
Прирожденный музыкант, Раннальдини владел несколькими инструментами, но послушался Сесилию, убеждавшую, что только в руках дирижера сосредоточен полный контроль. Их плодотворный союз длился пятнадцать лет и расстроился только после того, как связь Роберто с Гермионой стала уж слишком известной, а ревность Сесилии чрезмерной. Оставив ее из-за лишних беспокойств, которые она ему доставляла, Раннальдини женился на Китти именно потому, что с ней вообще не было проблем.
Родившись импровизатором, Раннальдини требовал от своих музыкантов роста совершенства с первой же репетиции. Природа наделила его и феноменальной памятью. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы запомнить содержание всей страницы. И потому он всегда мог дирижировать, не глядя в партитуру, а значит, никогда не терял жизненно важный визуальный контакт с оркестром, да и, теша тщеславие, мог не ходить в очках на людях.
Раннальдини был щеголем. Его фрак доводился до совершенства неоднократным примериванием. И женщины умерли бы от восторга, узнав, что его спина с широкими прямыми плечами покрыта буровато-серой шерстью. Спереди вид был еще лучше: скульптурно вылепленное, обычно загорелое лицо с тонкими нежными губами прекрасной формы и темными глазами, не только гипнотизирующими оркестр, но и покоряющими женские сердца.
Кроме кошмарного детства Раннальдини печалился еще о двух вещах. Во-первых, он понимал, что в большей степени интерпретатор, чем композитор, хоть и величайший дирижер мира. В юности сочинял, но имеющий способность эффектно играть чужое, в своем оставался вторичным и банальным, доводя его до абсурда и обрекая на стопроцентный провал. А во-вторых, ему очень хотелось стать шести футов роста вместо отпущенных пяти футов и шести дюймов.
И вот теперь он вернулся днем раньше и украдкой пробирался в новый «Моцарт-холл». Оркестр уже играл «Четвертую» Малера под впечатлением от успеха в Вене прошлым вечером. Большинство музыкантов остались на вечеринке в честь дня рождения Освальдо, планируя вернуться домой на предстоящую вечером репетицию утренним самолетом.
Восторг избалованной венской публики все еще не шел из их гудящих голов, и не хотелось ничего репетировать сверх нескольких трудных пассажей и совместного с Гермионои исполнения четвертой части, которое должно было состояться в воскресенье. Поскольку Ран-нальдини ожидали назавтра, в воздухе еще витало элегическое настроение последнего дня каникул, усиленное находящимися в зале личными вещами артистов, упакованными в футляры для инструментов (пиджаки для ужина, вечерние платья в пакетах и портпледах, размещенных на передних сидениях и в проходах).
Освальдо, высокий и нескладный, раскачивался на роструме, руки его летали чайкой, волосы растрепались, а желтая рубашка периодически обнажала пару дюймов худой бледной спины.
– Это танцевальная музыка, – пояснил он, на секунду призывая остановиться. – Играть нужно немножко живо.
Плохо владея английским, он продемонстрировал требуемый ритм дерганьем локтей и раскачиванием узких бедер.
– Господи, ну и похмелье, – сказала первая скрипка, подзывая проходящего Боба Гарфилда. – Принеси нам, если не трудно, «Алка-Зельцер», и давай, Осей, после этого фрагмента прервем и попьем кофе.
Вдруг сидящие за передними пультами музыканты почему-то затряслись. А когда вскоре все почувствовали удушающе-сладкий мускусный запах, стало понятно, что это индивидуальный крем после бритья «Маэстро», созданный Дживенчи специально для Раннальдини, следующего сейчас к дирижерскому пульту.
– Немножко живо, – мягко прошелестел он. – Какое уникальное указание. Не очень-то вы о'кей в таком случае.
Первая скрипка уронила смычок, ударник подавился ириской, арфистка прекратила красить ногти на ноге, хорошенькая скрипачка в лиловой блузке, специально занявшая ближайший к залу пульт, прекратила читать письмо от любовника. Играющая на рожке девушка, которая влюбилась в Раннальдини после того, как в турне по Японии он затащил ее в постель, юркнула за виолончелиста, спешно поправляя прическу и наводя румянец на бледные щеки. Брошенная кем-то записка, предназначенная Освальдо, упала к ногам Раннальдини. Освальдо терял стойкость и уверенность так же быстро, как таял снег под солнцем. Боб Гарфилд, вошедший было в зал со стаканом шипучей «Алка-Зельцер», поспешно повернул обратно.
Обычно во время пауз слышалось щебетанье, но теперь во всем зале стояла мертвая тишина. Музыканты, халтурящие в отсутствие Раннальдини, готовили отговорки, которые обычно разбивались о жесткие фразы.
– Очередная пробка на дороге? Ужасный поток из аэропорта? – заорал Раннальдини на маленького флейтиста, окруженного дорожными сумками «Сенсбери». – Я десять минут назад там совершенно свободно ехал. Поезд опоздал? Вздор! – его голос сорвался на визг. – Вы опоздали! Еще раз – и вы уволены.
– Извините, Раннальдини, но на Слоан-сквер ожидался взрыв бомбы, – юркнув за передний пульт, оправдывался скрипач.
– Взрыв бомбы? – промурлыкал Раннальдини, когда опоздавший торопливо настраивал скрипку, подкручивая колки трясущимися руками. А затем зарычал: – Я под вас бомбу подложу, под всех! Не забудьте заглянуть под машины, когда начнете разъезжаться.
Он медленно поднялся за дирижерский пульт. Ставший от лос-анджелесского соднца темным, как скрипки оркестра, Раннальдини остался в черном пальто с каракулевым воротником, еще не привыкнув к зябкой мартовской погоде. Презрительно сбросив на пол партитуру, он снял «ролекс», положил их на пюпитр и принял позу одной из статуй в «Валгалле», выражающую властность.
Оркестранты припали к нотам, мечтая о привязных ремнях, удерживающих от непокорности. Внезапно музыка, известная еще пять минут назад, показалась совершенно незнакомой.
Постучав дирижерской палочкой, подаренной Тосканини, Раннальдини развел руками. Первая скрипка прижала подбородком инструмент, и смычок затрепетал в руке, как только Раннальдини слегка поднял руку вверх, давая сигнал к началу мрачно-неторопливого третьего акта.
Со взглядом, ничего не упускающим, с изысканной жестикуляцией, он правой рукой отсчитывал такты, а левой делал знаки музыкантам, полностью овладев оркестром. Сдержанный в движениях, он даже своей палочке позволял не больше, чем наблюдающий через окно за птичкой кот своему хвосту, убаюкивая внимание исполнителей ложным ощущением полного порядка. А может, действительно зрители в Вене были правы?
