Нюрка сглотнула слюну, она, как и все в деревне, давно голодует, впалый живот и худые, выпирающие острыми ключицами плечи напряжены, но Андрею она перечить не может, и молча кивнула головой. Несколько минут Ольга стояла в нерешительности, сверкала готовыми вот-вот пролить слёзы глазами. Что она испытывала, Андрей примерно догадывался: ощущение стыда за свою бедность мучает её, а с другой стороны – страшное желание спасти сына, удержать рядом с собой это маленькое существо, во имя которого она готова жить и испытывать любые муки.
Наконец она двинулась с места, и Нюрка начала оттаивать лицом, напряжение её спало на глазах, и в словах зазвучало не бессмысленное, а осознанное приказание:
– Да иди ж ты быстрее, дура! Иди и возвращайся!
Глава восьмая
Почту Сталину за долгие годы приносил один и тот же человек – Поскребышев. Он бесшумно вырастал на пороге, казавшийся огромным, с головой, напоминающей шар, и выставив вперёд красную папку, шёл к столу.
Сталин не любил работать за широким письменным столом с множеством телефонов, а обычно усаживался на один из стульев к столу для заседаний, вооружался цветными карандашами и начинал читать официальные докладные записки, сообщения послов и наркомов, телеграммы партийных комитетов и другие бумаги. Бумаг обычно было немного. Не случайно Поскребышев столько лет прослужил, а скорее прожил рядом со Сталиным. Он давно знал, какие письма и донесения важны шефу, какие он ждёт и радуется, а какие, наоборот, вызывают в нём раздражение и гнев. Жизнеспособность этой системы отрабатывалась десятилетиями, она казалась Поскребышеву идеальной и неуязвимой, и даже капризы грозного Сталина, его повелительность редко касались помощника. О педантичности, о вышколенности помощника ходили анекдоты, которые иногда доходили до уха Поскребышева, и он только усмехался над «злыми языками» – слишком жалкими и нудными, похожими на укус мухи, были эти шутки… Для него главное – дело, личное доверие товарища Сталина.
Порядок посещения Сталина для любого человека мог показаться унизительным и обидным: независимо от ранга и титула он должен был подвергаться обыску его личной охраной, проверяться и перепроверяться. Только Поскребышев мог бесшумной мышью скользнуть в кабинет, оказаться рядом с вождём, неторопливо изложить суть документов, заложенных в папки. Впрочем, Сталин редко выслушивал Поскребышева, он чаще всего читал бумаги сам, накладывал резолюции, давал команду вызвать нужных людей. И ещё одна привычка сложилась за долгие годы: наряду с официальными просьбами, шифровками, донесениями, меморандумами Сталин требовал от своего помощника доставлять иногда письма низовых партийных и советских работников, директоров крупных предприятий.
В почте таких посланий было великое множество, они с трудом прочитывались многочисленными работниками аппарата секретариата и рассылались по нужным исполнителям. Но иногда письма прочитывал и сам Сталин, и на них появлялись то грозные, то ласковые резолюции, написанные отточенным синим карандашом с характерной пометкой: «И. Ст.».
Поскребышев не мог объяснить даже для себя – зачем нужно было вождю читать эти письма, тратить на них драгоценное государственное время. Ведь о любом событии или факте, линии поведения государственных деятелей или политическом курсе ему могли предоставить самую исчерпывающую информацию с детальными комментариями и обстоятельными характеристиками. Но Сталин требовал такие письма, и Поскребышев всякий раз, закладывая в папку какое-нибудь послание (в мыслях он называл эти письма «челобитными» – армейский фельдшер ещё с дореволюционных времён любил это слово), внутренне сжимался: а не вызовет ли это гнев Сталина, не взорвёт ли вождя яростью, не причинит ли вреда самому Поскребышеву?
Он не считал себя трусливым человеком, мнительным тоже, но не подвергать себя опасности, ставить под удар личную безопасность его научила долголетняя служба в коридорах власти. И сегодня он тысячу раз прикидывал в голове: вложить ли в папку с документами по-женски пронзительное и страшное письмо секретаря райкома ВКП(б) из какой-то далёкой Хворостинки или отправить его в обком, как обычно делается в таких случаях? И всё-таки какой-то внутренний голос советовал ему – пусть Сталин знает о бедах народа, о голоде и страшной гибели людей. Вождь должен жить интересами своих подданных, знать их настроения и заботы.
Вспомнил Поскребышев, как перед самой войной пришло необычное письмо из одного областного центра Черноземья. Писала жена молодого двадцатидевятилетнего секретаря обкома. Обвинения были серьёзными – секретарь увлёкся молодой девицей, бросил ночевать дома. В обычное время Сталин сурово карал за такие проступки, и Поскребышев понимал – над молодым секретарём вознеслась карающая десница. Но Сталин очень часто был непредсказуем. Тогда, вызвав председателя комитета партийного контроля Матвея Фёдоровича Шкирятова, Сталин молча протянул ему письмо. Старый, чопорный Шкирятов долго читал, а потом подобострастно уставился на Сталина.
«Скажите, – неожиданно спросил Сталин, – а как работает этот товарищ?»
Шкирятов ответил не задумываясь, сказал, что секретарь энергичен и молод, пользуется авторитетом, за короткое время сумел поправить дела в области, но…
Сталин не дослушал до конца, постучал трубкой по столу и сказал неожиданно тихо:
«Тогда напишите этой дуре, пусть не мешает человеку хорошо работать».
Поскребышев мог бы посчитать этот разговор анекдотом, выдумкой, но он был его невольным свидетелем и долго потом размышлял: что это – великодержавная причуда или понимание сущности человека, восприятие его со всеми ошибками и пороками? Да, непредсказуем товарищ Сталин, непредсказуем и непонятен. Кажется, в нём в равной степени уживается цепкий ум, кавказская мудрость и страшное, циничное коварство.
Сейчас Поскребышев разложил почту на столе, и Сталин неожиданно спросил:
– А это что такое? – он указал на письмо Сидоровой.
– Секретарь райкома пишет вам, товарищ Сталин, что народ сильно голодает. В некоторых деревнях даже собак едят, не считая лебеды и крапивы.
– Так и написано? – Сталин спросил с некоторой тревогой и с заметным акцентом. Заметил Поскребышев – когда Сталин волновался, его гортанный грузинский акцент был заметен сильнее.
– Так и написано…
– Да, – Сталин пошёл по кабинету, – все от меня ждут хлеба. Микоян просит добавить хлеба немцам, ему об этом сообщил Жуков, Хрущёв для Украины поблажки требует. Понымаешь, всем хлеб нужен.
– Что ответить этой женщине, товарищ Сталин?
– Ничего не надо отвечать. Просто пошлите письмо товарищу…
Сталин на секунду задумался, и Поскребышев поспешно спросил:
– Товарищу Жуку, вы хотели сказать?
– Какой Жук, какой Жук? Жук бывает навозный, вот какой жук.
Вспомнил Поскребышев, что несколько недель назад Сталин принимал будущего секретаря обкома этой чернозёмной области. Сталин долго крутил его объективку и вдруг раздражённо сказал:
– Кто такую фамилию вам придумал?
Сорокалетний коренастый крепыш, украинец из Сталино, не растерялся, ответил спокойно:
– Такую родители подарили…
– Сын за родителей не отвечает, товарищ Жуков. Вы меня поняли?
– Понял, товарищ Сталин…
– Ну и хорошо. Такой в России фамилии быть не должно…
Тогда были срочно оформлены партбилет и паспорт на фамилию «Жуков», и инцидент был исчерпан, но Сталин не забыл это и сейчас. Размашисто, с правым наклоном он написал: «Тов. Жукову. Разберитесь», – и расписался.
Снова тихо, как и вошёл, Поскребышев выскользнул из кабинета, оставив Сталина один на один с бумагами.
* * *
Три недели прошло, как была Евдокия Павловна в Товаркове, а всё болела и болела душа. Ей снились все эти дни одни и те же сны: земля, разверзнувшаяся, в глубоких трещинах, как в морщинах, пугающая темнота, белобрысые мальчишки верхом на огромной рыжей собаке и непременно с острым, похожим на штык, ножом, подмаргивающего председателя Степана Егоровича.
Она кричала от страха, просыпалась, мысли её начинали путаться от ужаса снов, непривычный спазм возникал в груди, в затылке и давил, давил без конца. В подступающей к глазам темноте она пыталась разглядеть предметы, увидеть землю, мальчишек, хитроватого Степана Егоровича, но только через некоторое время осознавала, что это сон, не больше, что рядом тихонько посапывает её муж, и ничего не следует бояться, наоборот, надо гнать прочь от себя пугливость.
Потом к ней возвращалась логика мышления, она снова начинала перебирать в памяти события последнего времени, вспоминала о своём письме Сталину, о резком выступлении на бюро и снова вздрагивала. Да, наверное, не надо ей было торопиться с этим письмом, у Сталина хватает забот и без неё, а о том, что люди голодают, ему, конечно же, докладывают каждый день. По крайней мере – есть кому доложить и без неё. Но в душе всё-таки теплилась надежда, хоть маленькая, но определённая, что её письмо не пройдёт бесследно, должен же быть ответ.
