Каждое утро она шла на работу с подъёмом, с тревожным ожиданием чего-то светлого, доброго, хорошего. Но дни проходили в обычных заботах, в совещаниях и заседаниях, во встречах с людьми и поездках в колхозы, а то, чего ждала душа, мозг – не происходило.
В то утро Евдокия Павловна задержалась дома дольше обычного – опять плохо стало Николаю, всю ночь его бил противный сухой кашель, похожий на треск разрываемого полотна, удушье сдавило грудь, и она распахнула все окна, двери, но сквозняк не облегчил его страданий. Наоборот, он начал мёрзнуть, тело задёргалось под одеялом, на лице проступили сизые тени.
Только к утру кашель улёгся, как залегает под утро метель зимой. Николай уснул расслабленно, по-детски засунув руки под подушку. Евдокия Павловна порадовалась за него, за то, что эта тягостная ночь кончилась и, может быть, даст Бог, и болезнь мужа исчезнет, источится без остатка.
Она приготовила завтрак, но будить Николая не стала: сон – лучший лекарь, полезнее любого бальзама, только посидела около кровати в надежде, что муж проснётся. Но, видно, крепко сморил сон больного человека, и Евдокия Павловна с тихой радостью и надеждой на будущее выбралась на улицу.
Который день подряд над Хворостинкой чистое, как голубое льняное полотно, небо, солнце плывёт в желтовато-масляном овале, раскалённое и яркое, будто металл в горне. На берёзах, как осенью, появились крапинки желтизны. Видно, и у деревьев не хватает сил бороться с жарой. На станции протяжно ревут паровозные гудки.
Евдокия Павловна давно живёт в Хворостинке, знает практически каждого и, пока добралась до райкома, пришлось несколько раз останавливаться со встречными, поговорить о житье-бытье. Впрочем, любой разговор сводился к погоде, к изнуряющей жаре, от которой сохнут деревья и картошка на огороде. А Сашка Коротков, инструктор райкома комсомола, белобрысый парень в вельветовой куртке и широченных, похожих на морские клёши брюках (говорят, такая нынче мода), догнав Евдокию Павловну, спросил с ходу, без обиняков:
– Евдокия Павловна, вы хоть знаете, когда дождь пойдёт?
Эх, святая душа этот рыжий, красивый парень! Да откуда ей знать, она что, Бог или его заместитель на земле? А прогнозы, которые шлют в райком синоптики, как гадания на картах, – ни один не сбывается.
Она уже подходила к райкому и неожиданно нос к носу столкнулась с Егором Степановичем Емельяновым. Показалось удивительным, что товарковский председатель оказался в такой ранний час в райцентре. Насколько знает Сидорова, на сегодня никаких сборов не планировалось. Уж если вызывают руководителей по каким-нибудь хозяйственным делам, то заранее шлют телеграммы или по телефону обзванивают. Да и вид у Егора Степановича не для совещаний. На рубашке оторванные пуговицы, китель затёрт, замызган, на сапогах на добрый вершок слой рыжей грязи и пыли. Обычно Егор – сама опрятность и аккуратность, в вычищенные ваксой сапоги можно смотреться, как в зеркало, гимнастёрка поблёскивает пуговицами.
Сейчас Егор Степанович шёл в райком с хомутом на плече, и Евдокия Павловна тихо засмеялась про себя – чудную привычку взяли мужики-председатели. Отпрягают лошадей около райкома, а сбрую – хомуты, седёлки, вожжи – с собой в здание. Получается не официальная контора, а конный двор, по коридору от сбруи пройти нельзя. Бюро заседает, и мужики вповалку лежат на хомутах, а когда пригласят в кабинет первого секретаря с отчётом, просят соседа: «Ты последи за сбруей», – на полном серьёзе просят.
Поначалу Сидорова возмущалась такими порядками – дикость какая-то, превратили райком в свалку хомутов и брезентовых плащей, но однажды, когда у Ольги Силиной в бытность её председателем украли седёлку, она смирилась, махнула рукой. Чёрт с ними, с хомутами, грязи и так хватает в здании, зато воровства меньше будет.
Егор Степанович поравнялся с Сидоровой, попытался улыбнуться, но улыбка получилась похожей на гримасу.
– Никак вызвали в райком, Егор Степанович? – спросила Евдокия Павловна.
– Считай, что вызвали… Только не в райком, а дальше. Жизнь научила не спешить Егора Степановича, и сейчас он внимательно всматривался в Сидорову, буравил её взглядом, прожигал насквозь. Почему так спрашивает, неужели не знает? У них здесь в районе – одна шайка-лейка, одни думки-действия. Небось ещё несколько дней назад всё обсудили. Но, посмотрев внимательно, заметил Егор рассеянный взгляд у Сидоровой, лицо измученное, с ниточками морщин, и другая мысль пришла в голову: а может, и не знает ничего бабочка, как-никак к его делу тоже причастность имеет… Небось, ей не шибко доверяют в таких случаях.
Он ещё раз пристально вгляделся в Евдокию Павловну, отпустил взгляд, сказал глухо:
– В милицию вызывают…
– А почему в милицию?
– Эх, Евдокия Павловна, втравили вы меня в грязное дело. А ведь сам не первый год траву топчу, мог догадаться… Говорят, хитёр бобёр, да на него тоже силок вяжут.
– Подожди, подожди, Егор Степанович? Что-то не пойму тебя никак. Что случилось?
– Да уж случилось-стряслось… За просо семенное, которое, помнишь, людям дали, – уголовное дело хотят завести.
И наверное, заметив, как вспыхнуло пунцовым заревом лицо у Сидоровой, сказал успокаивающе:
– Да вы не пугайтесь, Евдокия Павловна. Я в стукачах никогда не был. Я суворовскую заповедь всегда помню: «Сам погибай, а товарища выручай». И какое оно там семенное!
– О чём вы, Егор Степанович?
– Не сказал я Острецову, кто мне разрешил просо людям раздать. Всё на себя принял. И вам советую молчать об этом.
Тёмное облако поплыло перед глазами Евдокии Павловны. Значит, и до Товаркова добрались, значит, и там ищут без вины виноватых. Да разве виноваты люди, что они каждый день хотят есть, что они, отстоявшие войну, лихолетье, сегодня вынуждены хоронить своих родных и близких, мучиться и унижаться? Испокон веков на селе люди думали о хлебе, всё делали во имя его… И в Товаркове, и в других деревнях разве не этим наполнен каждый день человеческой жизни, весь смысл дел и поступков? Так почему же эти люди сегодня должны страдать и мучиться, если кому-то потребовалось вымести дочиста колхозные сусеки, не оставив им, производителям, ни крошки зерна?
Егор Степанович пристально глядел на Евдокию Павловну, натыкался на её поблекший взор и всё ждал, что она скажет. Но она молча пошла от него, сначала медленно, а потом стремительно, по-птичьи, будто во внутренности закачали воздух, и тело стало невесомым, лёгким как перо.
Она вбежала на второй этаж, не раздумывая пошла в приёмную первого и, наверное, ворвалась бы, как сквозной ветер, в его кабинет, если бы не преградил ей дорогу заведующий общим отделом, плотненький, в запоясанной армейской гимнастёрке, Сергей Андреевич Мокшин. Мокшин хром на одну ногу – в войну осколок раздробил ему колено, и сейчас нога не гнулась, – но лёгкости и стремительности, с которой он преградил дорогу, Евдокия Павловна даже поразилась, а потом притиснула ладонь ко рту, прыснула как школьница.
– Что случилось, Сергей Андреевич?
– Нельзя сейчас к товарищу Волкову. Сам первый секретарь Пётр Савельевич Жуков у него…
Сидорова звучно вздохнула, опустилась на стул в приёмной. Жукова она практически не знала, только видела один раз на пленуме, когда его избирали первым секретарём. Он показался ей хмурым, с невзрачным лицом, на котором выделялся только длинный красноватый с пупырышками нос (тогда у Евдокии Павловны возникло дерзкое сравнение – «как у молодого огурца») да кустистые брови.
Разные думы теснились сейчас в голове Евдокии Павловны. Ей стало жалко Егора Степановича, землистый цвет лица которого сейчас удивил и напугал.
Пенилась злоба на себя за то, что не сказала товарковскому председателю: уж если и винить кого, то её, женщину, напуганную народным бедствием. Мелькнула мысль и о Николае – как он там, проснулся или нет, и как его проклятый кашель? Говорят, что люди, которые любят друг друга, излучают таинственные импульсы, передают на расстояние чувства и ощущения. Хорошо было бы, если сейчас Николай почувствовал, как рвётся к нему её душа, как стучит, кувыркается в тесной груди сердце.
Дверь кабинета первого была закрыта плотно, и даже глухого голоса, шёпота, скрипа не было слышно. Наверное, там, за дверью, шла неторопливая беседа, и Евдокия Павловна решила уйти к себе. Надо было успокоиться, обдумать встречу с Егором Степановичем, а главное – начинать работать. Эмоции эмоциями, а жизнь продолжается. Даже в самую отчаянную минуту, например, у гроба матери или другого близкого человека (это Евдокия Павловна пережила сама), человеческий мозг не отключается, он лихорадочно, как полая вода, пенится и бушует, ищет оправдания или выхода.
Сидорова пришла в кабинет, и резкий звонок телефона, как колокольный звон, прозвучал в тиши кабинета. Как ни странно, звонил начальник милиции Острецов, взволнованно докладывал о том, что нашли убийцу Шальнева.
