Сам слепой отправился туда на следующее же утро. Он пошел по Таганьика-стрит. Тротуар был достаточно сух, и твердые подошвы постукивали на ходу. Слепой не так уж внимательно прислушивался к разговорам окружающих и звукам несущегося транспорта. Он слышал, как звук шагов отрывается от земли, эхом отдается от стен и заборов. Более ни в каком поводыре он не нуждался.
Дойдя до границы города, он немедленно понял это. Позади какие-то ребята слушали музыку и подпевали, издавая восторженные возгласы. Фургончик продавца булочек портил воздух; пахло и травой, тысячами стебельков, растираемых многочисленными подошвами. А впереди было полнейшее отсутствие звуков и запахов. Как будто перед ним поднялась стена — но стена без единой физической характеристики. Слепой попытался к ней прикоснуться и не ощутил никакого сопротивления. Оказалось, что он притрагивается к собственной груди, на фут левее того места, куда потянулся изначально.
То же самое случилось, когда он предпринял вторую попытку, а потом третью. Стена была неощутима, но непреодолима. Неудивительно, что птицы носятся такими стаями в воздухе, подумал слепой. Им больше некуда деваться.
Он вернулся той же дорогой, что и пришел, хотя на сей раз двигался гораздо быстрее, потому что знал все препятствия и гораздо увереннее переставлял ноги. Вскоре он уже оказался в своем квартале. Слепой миновал свисающие щупальца ивы, стоявшей перед заброшенной библиотекой, потом почтовый ящик и наконец, перейдя улицу, прошел под высоким прямоугольным навесом кинотеатра. Здесь показывали только старые немые фильмы, классику, и кассир неизменно отказывался продать ему билет, хотя слепой тысячу раз объяснял, что наслаждается не самим фильмом, а прохладой, тихим потрескиванием ленты на бобинах, потрясающим ощущением простора над головой — его было достаточно, чтобы уместилось целое небо с облаками, потоками ветра и собственными погодными системами. А может быть, объяснения тысячу раз не достигли цели, или он объяснял только мысленно, или разговаривал не с кассиром, а с кем-то другим. Вот одна из проблем старости — из головы вылетало множество вещей, которые, казалось бы, он не должен был забывать.
И наоборот, некоторые вещи он помнил против собственной воли.
Например, девочку, которая прыгала через скакалку во дворе на противоположной стороне улицы, напевая испорченную версию стишка, который был популярен в пору его детства: «Гамбургер, котле-та, а еще картош-ка, кока-кола и коктейль, и пирога немнож-ко!»
Слепой поморщился, когда скакалка хлестнула по земле, невольно сжался, не сразу поняв почему. Поначалу он подумал: возможно, из-за того, что песок хлестал его, когда он пересекал пустыню, и шипел как змея — а змея похожа на скакалку, живую скакалку, она струится меж пальцев, как нейлон, и с легким шелестом касается травы. Скакалка, в свою очередь, похожа на плеть, и совершенно естественно для человека вздрогнуть от свиста плети, даже если его никогда не били. Слепого однажды били, хотя и не плетью, — очень давно, с тех пор он стал намного старше, и не верилось, что это хоть как-то связано с нынешней реакцией.
А в чем же тогда дело? Внезапно он понял: дело в девочке, которая жила на другом конце квартала, когда он был маленьким.
Ее звали Мэри Элизабет. Слепой слушал, как она прыгает через скакалку с подругами в тупике, который служил маленьким обитателям квартала игровой площадкой.
— Почему ты слепой? — спрашивали другие дети. — Эй, почему ты слепой?
Они делали ударение на «слепой» и, конечно, дразнились. Мальчик знал, что они будут приставать, как бы он ни ответил, а потому молчал.
Но Мэри Элизабет никогда об этом не спрашивала — ни разу.
Слепому было всего восемь или девять лет, но он влюбился — не только потому, что она не дразнила его. Ему нравился и голос Мэри Элизабет, и то, как одна ее сандалия — только одна — шлепала по пятке на ходу, и запах кокосового масла, которым пахло, когда она прыгала через скакалку и потела.
Однажды — сам не зная почему — он набрался смелости и сказал ей об этом. Он пил теплую колу из термоса, который дала ему мать, ощущая вкус ржавого металла пополам с газировкой, и держал в руках крышечку. Когда девочка прошла мимо, с друзьями, слепой позвал:
— Мэри Элизабет!
Но, прежде чем он успел сказать «Я люблю тебя», как намеревался, она перебила:
— Вот, держи.
Сначала он ощутил тяжесть монетки, упавшей в крышечку термоса, а только потом услышал звяк. Другие дети засмеялись, но Мэри Элизабет велела им замолчать.
— Это не смешно, ребята. Оставьте бедняжку в покое.
«Бедняжка» — вот как она его назвала.
Он, наверное, разозлился на Мэри Элизабет или так расстроился, что ударился в слезы. Такой уж он был ребенок. Он мог бы влюбиться еще сильнее, оттого что она его защищала, с него бы сталось. Но он просто стоял там, смущенный, и чувствовал, как храбрость уходит, а девочки достали скакалки и принялись распевать: «Гамбургер, котле-та, вкусная картош-ка, кока-кола, молоко и пирога немнож-ко!»
Удивительно было сознавать, что он складывал всю свою жизнь из подобных моментов, нанизывал их, словно бусины, выбирая только те, которые причиняли наибольшую боль, — словно натирали пальцы наждаком.
Слепой так старательно вспоминал о случившемся, что не заметил, как достиг угла, где тротуар обрывался, — шагнув с края, он споткнулся и чуть не упал, но сумел выровняться, сделав один быстрый шажок. Он немедленно понял, что растянул колено. Тем не менее слепой продолжал идти, чтобы никто не остановился и не предложил помощь.
Он прошел целых три квартала, прежде чем понял, что пропустил свою дверь. Дом остался почти в четверти мили позади, неподалеку от кинотеатра, где показывали немые фильмы, и библиотеки, возле которой росла ива. Иногда, как и всякий человек, слепой начинал бояться, что теряет рассудок.
Маленький участок Клэпборд-Хилл-роуд, который шел вдоль берега реки, покуда тот, изогнувшись, не вливался в город, исчез следующим, вскоре после того, как пропал дальний край поля для гольфа, включая девятую, одиннадцатую, двенадцатую и четырнадцатую лунки. Потом настала очередь старого склада матрасов на противоположной стороне района монумента, затем — нижней половины Эм-стрит, а потом, через несколько дней, исчезла и сама река. Слепой начал думать, что стена, медленно сдвигаясь, поглощает город со всех сторон. У него не было никаких прямых подтверждений, но он невольно представлял себе гигантский пузырь, который стягивался по окружности, поднимаясь снизу и оседая сверху. Он не знал, что произойдет, когда эта штука наконец сократится до размеров точки.
Иногда, когда любопытство брало верх, слепой шел в парк послушать, что говорят другие. Никто ничего особенного не заметил — то есть вообще ничего. Некоторые говорили, что регулярно посещают внешние границы района, каждый день или несколько раз в неделю. Другие предпочитали держаться как можно ближе к центру города — ну или того, что от него осталось. Иные признавались, что им страшно, но большинство, казалось, просто покорились и ждали, что будет дальше.
Один человек сказал слепому, что обходил пузырь (он называл его «кругом») каждое утро, прежде чем отправиться на работу. Каждый день пропадал очередной кусочек города, и прогулка становилась короче. Он работал зубным врачом — когда слепой открыл рот и зевнул, он сказал: «Дальние зубы у вас просто в ужасном состоянии. Приходите как-нибудь, и я посмотрю на них получше». Уходя, дантист оставил визитку с идеальной матовой поверхностью. Для пальцев слепого она была нечитаемой, поэтому он ее выбросил.
Спустя некоторое время люди начали сравнивать исчезновение частей города с переходом, предполагая, что город тоже переживает некоторое его подобие, прекращает собственное существование, перетекает из одной сферы бытия в другую. Хотя эта метафора была не самой яркой, она, разумеется, распространилась, и слепой думал, что в ней есть доля истины.
Если кто-нибудь упоминал о переходе, слепой неизбежно заговаривал о пустыне. Он ничего не мог поделать. Пережитый опыт чуть не сломал его, и он не сомневался, что об этом-то точно не забудет.
Однажды, после долгого утра, проведенного в парке, он проходил мимо открытой двери ресторана и услышал, как двое спорят, считать ли обитателей города телами или душами.
— Разумеется, мы — тела, — сказал один. — Тела, и ничего более. Ты когда-нибудь слышал, чтобы души ели гамбургеры и хот-доги? Или чтобы у души свело ногу посреди ночи?
Второй ответил:
— Откуда тебе знать, что может быть и чего не может быть с душой? Ты что, уже не первый раз умираешь?
— Есть всемирная история исследований о душе. Люди писали об этом на протяжении тысяч лет, Пакетт. О чем, по-твоему, там речь? О строении души, вот о чем. Создание концепта с нуля. Я изучил вопрос не хуже тебя, и вот что я скажу… — Послышался двойной гулкий стук — спорщик похлопал себя по груди. — Это — не душа.
