— Я знаю, — говорит, — что остается только одно решить: умру ли я в мое собственное время или в какой-нибудь больнице. Их время слишком долгим будет. А мое время сейчас пришло, Долорес. Нет у меня сил видеть в углах лицо моего мужа, когда я слаба и путаюсь в мыслях. Нет у меня сил видеть, как они краном поднимают «корвет» из карьера в лунном свете, как вода течет из открытого окна с пассажирской стороны…
— Вера, я не понимаю, что вы такое говорите, — перебила я.
Она подняла руку и махнула на меня раз, другой, властно, как в прежние времена, а потом рука эта брякнулась на ступеньку рядом с ней.
— Я устала писать себе на ноги и забывать, кто ко мне приходил, чуть они уйдут. Я хочу кончить. Ты мне поможешь?
Я встала рядом с ней на колени, подняла ее руку, прижала к груди, а сама думаю про звук, с каким камень Джо в лицо ударил, — звук, точно фарфоровая тарелка вдребезги разбилась о кирпичный очаг. Если я снова его услышу, так свихнусь. А ведь звук-то будет точно таким же, потому что звала она меня, совсем как он звал, и звук тот же был, когда она покачнулась, и упала на ступеньки, и разбилась вдребезги, будто хрусталь, который она в гостиной держала и все боялась, как бы горничная его не разбила. И комбинация моя на площадке валялась — белый комок нейлона, и обе бретельки оборваны, совсем как тогда. И если я ее прикончу, звук будет тот же, как тогда, когда я его прикончила, и я это знала. Да, знала, не хуже того, что Восточная дорога упирается в ветхие ступеньки, по которым с Восточного мыса к воде спускались.
Я держала ее руку и думала о том, как мир устроен — как иногда скверные мужчины погибают, а хорошие женщины стервами оборачиваются. Я смотрела, как ее глаза жутко так, беспомощно закатываются, чтоб на меня посмотреть, и видела, как кровь из ссадины под волосами растекается по глубоким морщинам на щеке, точно вода в весенний дождь по бороздам на склоне холма. И я сказала:
— Если ты этого хочешь, Вера, я тебе помогу.
Тут она заплакала. В первый раз я видела, чтоб она плакала, когда в своем уме была.
— Да, — говорит. — Да, я этого хочу. И пусть Бог тебя благословит, Долорес.
— Не терзайся, — говорю и подношу ее морщинистую руку к губам.
— Поторопись, Долорес, — говорит она. — Если правда хочешь мне помочь, так поторопись.
«Пока у нас обеих еще духу хватает», — сказали ее глаза.
Я опять ее руку поцеловала, положила ей на живот и встала. Без труда — в мои ноги будто сила вернулась. Я спустилась с лестницы и пошла на кухню. Перед тем как белье развешивать, я все приготовила, чтоб хлеб печь. Утром подумала, что день как раз для этого подходящий. А у нее скалка была — тяжелая такая, из серого мрамора с черными прожилками. Она на столе лежала рядом с желтой пластмассовой банкой для муки. Беру я скалку, а сама все еще будто во сне или в жару. И иду через гостиную в холл. Пока я шла через гостиную со всеми ее хорошенькими старинными вещицами, то вспоминала, сколько раз тут я ее пылесосом обманывала и как она со мной посчиталась. Под конец она всегда соображала что к чему и брала верх. А то почему бы я сейчас здесь сидела?
Вышла я из гостиной в холл и вскарабкалась по ступенькам к ней, а скалку за деревянную ручку держу. Когда поднялась туда, где она лежала головой вниз, а ноги под туловище подогнуты, я думала — сразу. Я же знала, что стоит мне помедлить, и я уже не смогу. Ни слова, а прямо встать на одно колено и ударить ее этой мраморной скалкой по голове, как смогу сильнее и быстрее. Может, вид был бы такой, что она голову разбила при падении, а может, и нет, но я собиралась сделать это, а там будь что будет.
На колено я опустилась и тут увидела, что не надо, что она сама справилась, как и все в жизни сама делать старалась. Пока я на кухне скалку брала, а может, пока я через гостиную шла, она просто глаза закрыла да и скончалась.
Села я рядом, скалку на ступеньку положила и взяла ее руку к себе на колени. Бывает такое время в жизни, в котором нету минут, и потому считать их невозможно. Знаю только, что была я там с ней. Не скажу, говорила я что вслух или нет. Но, думается, говорила. Думается, поблагодарила ее, что сама справилась, что не принудила меня, не заставила через все это снова пройти… но, может, я только думала. Помню, я прижала ее ладонь к щеке, а потом опустила ее и поцеловала. Помню, как я на эту ладонь смотрела и думала, какая она розовая и чистенькая. И гладкая, как у ребеночка. Я знала, что надо позвонить, сообщить, что случилось, но я совсем измучена была. Совсем. И легче было сидеть там и держать ее руку.
Потом дверной звонок зазвенел. А не то бы я еще долго так просидела бы. Но вы же знаете, как звонки действуют: что бы там ни было, чувствуешь, что открыть надо. Я встала и спустилась по ступенькам, еле ноги переставляя, будто сразу на десять лет состарилась (да правду сказать, я и чувствовала, что на десять лет старше стала), и за перила до самого низа цеплялась. Помню, мне подумалось, что мир так и остался стеклянным, и мне надо поосторожней быть, чтоб не поскользнуться и не расшибиться, когда я перила отпущу и пойду к двери.
Это был Сэмми Марчент — форменную свою шляпу почтальона на затылок сдвинул по-дурацки, потому как наверняка думает, что выглядит тогда прямо рок-звездой. В одной руке он обычную почту держал, а в другой — заказной конверт из Нью-Йорка, какие она чуть не каждую неделю получала с отчетами о ее денежных делах. Вел их юрист один, Гринбуш, я вам говорила?
Ах, говорила! Ну, спасибо. Я уж столько вам наболтала, что даже толком не помню, о чем сказала, а о чем — нет.
Иногда в конвертах этих бывали бумаги ей на подпись, и почти всегда Вера способна была расписаться, если я ее за локоть поддерживала, но случалось, что мозги у нее совсем раскисали, и уж тогда я сама ее подпись выводила. Легче легкого, и ни разу потом никаких вопросов из-за этого не вставало. Да и последние три-четыре года у нее самой только загогулина получалась. Так что, если вы меня засадить решили, вот вам и еще одна причина: подделка документов.
Сэмми, когда дверь открылась, уже заказной конверт протягивал, чтоб я за него расписалась, как всегда расписывалась, но тут он посмотрел на меня, глаза выпучил и попятился. Даже, можно сказать, отпрыгнул.
— Долорес! — говорит. — Что это с тобой? Ты же вся в крови!
— Это не моя кровь, — отвечаю, да так спокойно, будто он спросил, какую я программу по телику смотрела. — Это Веры кровь. Она с лестницы упала и разбилась. Насмерть.
— Господи! — сказал он и мимо меня прямо в дом бежит, а сумка его по боку хлопает. Мне и в голову не пришло его останавливать. Ну да вы сами себя спросите, не пусти я его, много ли толку было бы?
Я пошла за ним, медленно-медленно. Стеклянное чувство это уже почти прошло, но теперь подошвы моих туфель будто свинцом налились. Когда я до лестницы доковыляла, Сэмми уже стоял на коленях рядом с Верой. Сумку он скинул, и она съехала чуть не до нижней ступеньки, рассыпая письма, счета «Бангор гидро» и каталоги Л. Л. Бина.
Я поднялась к нему — ногу на ступеньку поставлю, вторую подтяну, на следующую переступлю и опять подтяну. Никогда я еще такой усталой не была, как вчера утром.
— Да, — говорит он, оборачиваясь ко мне, — она умерла.
— Так я ж тебе сказала, — отвечаю.
— А я думал, она ходить не может, — говорит он. — Ты же мне всегда говорила, Долорес, что она не может ходить.
— Что ж, — отвечаю, — значит, я ошибалась. — Глупо было говорить такое, когда она рядом на ступеньках лежала, да только что еще сказать-то я могла? По-своему, с Джоном Мак-Олиффом говорить проще было, чем с дурачком Сэмми Марчентом, потому что я многое сделала так, как Мак-Олифф подозревал. В том-то и беда, когда ты ни в чем не виновата — правда тебя более-менее в ловушке держит.
— А это что? — спрашивает он и тычет в скалку. Я ее так на ступеньке и оставила, когда звонок зазвонил.
— А по-твоему что? — сразу спросила я. — Птичья клетка?
— На скалку похоже, — отвечает.
— Вот молодец! — говорю, а голос мой будто издалека доносится: он вроде бы там где-то, а я тут. — Ты, Сэмми, всех еще удивишь, и тебя сразу в колледж примут.
— Ладно, — говорит. — Только чего скалка на лестнице делает? — спрашивает, и тут я поняла, какими глазами он на меня смотрит. Сэмми только двадцать пять, но его отец был тогда среди тех, кто Джо искал, и мне ясно стало, что Льюк Марчент и Сэмми, и всем другим своим дурачкам с детства внушал, что Долорес Клейборн Сент-Джордж своего старика на тот свет спровадила. Вы помните, я сказала, что того, кто не виноват, правда более-менее в ловушке держит. Ну увидела я, как Сэмми на меня смотрит, и сразу решила, что менее побезопасней будет, чем более.
— Я в кухне была, хлеб собиралась печь, когда она упала, — сказала я. И еще: когда ты не виновата, а решаешь соврать, ложь получается необдуманная. Невиновные не тратят часы, придумывая историю, чтоб комар носа не подточил, вроде как я сочиняла, что ушла на Русский луг смотреть затмение и мужа своего увидела только в Погребальном заведении Мерсье. Чуть я про хлеб соврала, как мне ясно стало, что это против меня обернуться может, но если бы ты, Энди, видел этот его взгляд — темный такой, подозрительный, боязливый, ты бы тоже соврал.
