У меня в голове такой туман стоял, что мне померещилось, будто я сон такой вижу. А когда сообразила, что все наяву, она уже трубку повесила. Я было на кухню пошла, думала кофе согреть либо пива взять из холодильника, как телефон опять зазвонил. И опять женщина, только другая. Чуть у нее изо рта всякая мерзость хлынула, я трубку положила. И опять мне плакать захотелось, но я подумала: ну уж нет! А просто выдернула телефонный шнур из розетки и пошла на кухню пиво взять. Только вкус его мне не пришелся, и я почти всю банку в раковину вылила. Думается, немножко шотландского виски я бы выпила, да только после смерти Джо я в доме спиртного не держала.
Налила себе стакан воды, но от ее запаха мне тошно стало — от нее несло, как от монет, которые какой-нибудь мальчишка весь день в потном кулаке зажимал. Запах этот напомнил ту ночь в ежевике — как порыв ветерка пахнул точно так же, и тогда мне вспомнилась девочка с розовой помадой на губах и в красно-желтом платьице. И еще я вспомнила, как мне в голову пришло, что у женщины, которой она стала, случилась какая-то беда. И я стала раздумывать, что с ней и где она, а вот есть ли она, про это я не думала, понимаете? Я просто знала, что она была. И есть. Никогда в этом не сомневалась.
Ну неважно. У меня опять мысли блуждают, а язык за ними плетется, будто слепой за поводырем. Я только хотела сказать, что вода из-под кухонного крана пришлась мне не лучше самого отличного изделия мистера Будвейсера, — даже пара ледяных кубиков медный привкус не уничтожила, — и кончилось тем, что я села смотреть дурацкое комическое шоу и запивала его «Гавайским пуншем» — я в холодильнике запас держу для близнецов Джо Младшего. Разогрела замороженный обед, но мне ничего в рот не лезло, и я соскребла его в помойное ведро. Достала еще один «Гавайский пунш» и ушла с ним в гостиную к телевизору. Начали другое шоу показывать, только я никакой разницы не заметила. Может, потому, что ничего толком не слушала.
Я не думала о том, что делать дальше: есть вещи, о которых на ночь лучше не думать, потому как в эти часы на мозг не стоит полагаться, обязательно подведет. В девяти случаях из десяти все, что после заката надумаешь, утром заново передумывать придется. Вот я и сидела, а потом, когда кончили передавать местные новости и опять началась развлекательная программа, я снова заснула.
И мне приснился сон. Про меня и про Веру. Только Вера была такой, какой я ее первое время знала, когда Джо еще жив был и все наши дети, и мои, и ее, все еще с нами жили и всегда под ногами путались. Во сне мы с ней посуду прибирали — она мыла, я вытирала. Только были мы не в кухне, а стояли перед печуркой в моей гостиной. И это странно казалось: Вера-то никогда у меня дома не была — ни разу за всю свою жизнь.
А вот во сне — была. Посуду она мыла в пластмассовом тазике на печурке — не мою щербатую, а свой английский сервиз. Вымоет тарелку и мне протянет, и каждая из моей руки выскальзывает и бьется о кирпичи печурки. Вера говорит: «Будь поосторожней, Долорес. Когда что-то случается, а ты снебрежничаешь, выходит черт знает что!»
Я обещаю ей быть поосторожнее и стараюсь, но следующая тарелка опять у меня из рук вываливается, и следующая, и следующая.
«Бесполезно! — под конец сказала Вера. — Посмотри, что ты натворила!»
Я посмотрела вниз, а кирпичи усеяны не черепками, а осколочками вставной челюсти Джо и камня. «Не давайте мне больше тарелок, Вера, — говорю я и плачу. — Видно, мне их перетирать не по силам. Может, я стара стала, только я не хочу все их разбить, это я знаю!»
А она все дает мне их и дает, а я роняю их и роняю, и звук, с каким они бьются о кирпичи, становится все громче да громче, и вот это уже не дребезжание, с каким разбивается фарфор. Я вдруг поняла, что вижу сон, а звуки эти к нему не относятся. Я с таким толчком проснулась, что чуть с кресла на пол не слетела. А тут опять грохот, и тут я поняла, что это такое. Выстрел из дробовика.
Я встала и подошла к окошку. По дороге проехали два пикапа. В кузовах — люди. В первом один, а во втором вроде бы двое. И у всех в руках дробовики, и каждую пару секунд один из них пуляет в небо. Из дула огонь вырывается, а потом — бу-у-ум! По тому, как эти мужчины (я решила, что это были мужчины, но могла и ошибиться) вихлялись, и по тому, как пикапы мотало из стороны в сторону, думается, вся компания была вдрызг пьяна. Да и один пикап я узнала.
Что?
Нет, я тебе ничего не скажу, Энди, — хватит с меня своих неприятностей. И не хочу никому жизнь портить за стрельбу по пьяной лавочке. Да, может, я и пикапа толком не рассмотрела.
Ну, чуть я увидела, что они только облака дырявят, я окно открыла. Решила, что они развернутся на площадке под нашим холмом. Так и вышло. Один из них чуть не засел в грязи. Ну курам на смех!
Едут вверх по склону, сигналят, гудят, орут во всю мочь. Я ладони ко рту приложила да как закричу:
— Убирайтесь отсюда! Людям спать надо!
Один пикап рванул вбок и чуть не съехал в канаву. Значит, я их хорошо пуганула. Парень, который стоял в кузове (этот пикап мне и казалось, что я узнала, — до этой минуты), так этот парень кувырком перелетел через борт. Легкие у меня, скажу не хвастая, очень крепкие, и, когда мне надо, я гаркнуть умею.
— Вали с Литл-Толла, убийца сучья! — завопил кто-то из них в ответ, и опять они в воздух пульнули. Только они выпендривались — бахвалились передо мной, какие у них яйца огромные. Я так думаю потому, что больше они разворачиваться не стали, и я услыхала, как они грохочут к городу — к этому чертову бару, который в позапрошлом году открыли, сладкий пирожок прозакладываю. Глушители дребезжат, моторы ревут — да вы сами знаете, какой тарарам поднимает пьяный, когда за руль пикапа садится.
Ну, настроение у меня чуть исправилось. Страх куда-то подевался, а дерьмовые слезы и вовсе высохли. Злиться я злилась, но не настолько, чтоб соображение потерять и не понять, отчего они все делают то, что делают. А когда бешенство мне начало мозги туманить, я его отогнала, вспомнив про Сэмми Марчента, — какие у него глаза были, когда он на ступеньке на коленях стоял и сначала на скалку посмотрел, потом на меня, — такие темные, будто океан перед линией шквала, как у Селены в тот день в огороде.
Я уже знала, Энди, что мне не миновать сюда прийти, но только, когда эти ребята укатили, я перестала себя морочить, будто я могу выбирать и решать, о чем говорить, а что утаить. Я поняла, что должна честно во всем признаться. Легла опять и спокойно проспала до утра, до четверти десятого. Поздно так я не просыпалась с тех пор, как замуж вышла. Думается, отдыхала перед тем, как проговорить всю чертову ночь.
Чуть встала, уже собралась идти — горькое лекарство надо сразу глотать, — но тут задержка вышла, не то бы я пораньше явилась все это вам рассказывать.
Приняла я ванну, а перед тем, как одеться, вставила телефонный шнур в розетку. Ночь-то кончилась, и в голове у меня мутиться перестало — сон я вижу или не сплю. Если кто-нибудь позвонит, думаю, и начнет меня обзывать, так и у меня пара теплых слов найдется, начиная с «трус поганый» и «мразь безымянная». И правда, я еще чулки не натянула, как он затрезвонил. Беру трубку, готовлюсь выдать ублюдку по первое число, но тут женский голос говорит:
— Алло! Могу я поговорить с миз Долорес Клейборн?
Я сразу сообразила, что звонок междугородный, и не только по легонькому эхо в трубке, какой бывает, когда с материка звонят. Главное, у нас на острове никто женщин «миз» не называет. Ты либо мисс, либо миссис, а вот миз пока через пролив не перебралась, хоть раз в месяц и появляется в аптеке на подставке с журналами.
— Слушаю, — отвечаю.
— Вам звонит Алан Гринбуш, — говорит она.
— Странно, — говорю с ехидством. — По голосу вы вроде бы не Алан Гринбуш.
— Звонят из его конторы, — говорит она, будто я редкую глупость сморозила. — Не вешайте трубку, я сейчас соединю вас с мистером Гринбушем.
Она меня врасплох поймала, и я сперва фамилию не узнала. Помнила, что вроде бы слышала ее, только вот где?
— А касательно чего? — спрашиваю.
Она помолчала, словно бы ей не полагалось давать такие сведения, а потом сказала:
— Если не ошибаюсь, дело касается миссис Веры Донован. Так я вас соединю, миз Клейборн.
Тут до меня дошло — Гринбуш, который ей все эти заказные письма присылал.
— Ладно, — говорю.
— Извините?
— Соединяйте, — говорю.
— Благодарю вас, — отвечает. В трубке щелкнуло, а я стою в одном нижнем белье и жду. Всего несколько секунд прошло, а показалось, что очень долго. Перед тем как он заговорил, мне вдруг представилось, что они поймали меня на том, что я за Веру расписывалась. Я уж и не сомневалась. Вы не замечали, что чуть одно не заладится, так сразу все наперекосяк идет?
