— Вы не ожидали? — Значит, Пьетро ее провожал, а она отвлеклась на созвездия и не заметила.
— Нет. Она хотела жить, и здесь не должно быть ядовитых змей.
Монах щупает запястье, слушает сердце, переворачивает. Все верно, это мог быть обморок, это должен быть обморок от усталости, напряжения, страха, но это смерть… Почему она сразу поняла, что это — смерть?! Только взглянула и поняла?
— Мы не можем задерживаться. — Пьетро прикрыл смотревшие в зенит глаза. — Покойная объяснила вам, где имение ее мужа?
— Нет. — Бедный Ро… Опять один. — Мы не будем задерживаться, но хотя бы в тайник вы ее отнесете?
— Разумеется. Она была олларианка?
— Баронесса Капуль-Гизайль собиралась перейти в эсператизм, так что можете читать по-гальтарски.
6
Вновь разбушевавшийся огонь внезапно отшатнулся, давая уже не дорогу — лазейку. Надолго ли? Кагеты выбрались, раненых утащили, в почти ставшем Закатом дворике оставалось шестеро южан, ну и они с некстати угоревшим Жильбером.
— Выносите! — крикнул Робер сержанту в дымящемся мундире. Двое, пригибая головы, подхватили сомлевшего адъютанта, кинулись к калитке, исчезли. Четверо и один…
— Мон-кха-кха-кхе…
Робер обернулся на вопль, ожидая увидеть валящийся на них и на калитку охваченный огнем сук, и… ринулся к полыхающему дереву, навстречу тянущей к нему руки женщине. Марианне! Со спутанными волосами, в полуобгоревшем платье, она еще пыталась улыбаться.
— Прости… Я не могла иначе… Не могу потерять…
— Лэйе Астрапэ, как?!
— Зачем тебе это?
Незачем. Тополь охвачен огнем, дышать невозможно даже мужчинам.
— Возьмите ее!
— Нет… С тобой… Только ты. Вместе везде. И здесь. Четверо, двое и огонь… Она права. Вместе хоть бы и в Закат!
— Я больше… не могу.
— За мной! Живо.
Схватить за руку, дернуть на себя, потащить к калитке. Мужчины, солдаты, его южане, то ли шарахаются, то ли расступаются, они понимают, они первыми не пойдут, они не отберут у Монсеньора ее. Даже прикажи он сто раз.
— Скорее… Трудно…
Вот она, стена, ветки над головой, по ним уже вовсю скачут огоньки-морискиллы. Калитка — черный провал, но до него еще надо добраться, огненные зигзаги расползаются по стене, смерть машет перед глазами багровым с золотом веером, и жара, невыносимая, жуткая. Нет, здесь не пройти.
— Я с тобой… Мы вместе.
Обвивающие шею руки, черная прядь, потрескавшиеся губы.
— Вместе! Навсегда…
Шаг в огонь, в жар, — в прохладу, в зеленоватый туман, в жизнь. Легкость касаний, дождь на губах, дальний плеск. Это пламя зови судьбою, эти тропы пройдем с тобою, аметисты янтарь укроют, и не пеплу спорить с волною… Треск, словно парус лопнул, в прореху рвется рыжее щупальце.
— Прочь! Не твое…
Плач воды, запах лилий, отдых на покрытых росой травах, должна же у водопада расти трава.
— Целый!
— Слава Создателю!
— Монсеньор!
— Выбрался. Раздери его кошки!
— Уж и не ждали…
— Надэится нада да канца!
— Истинно так…
Закопченные, обожженные, родные, сразу и не разобрать кто. Разве что потрясающего саблей великана ни с кем не спутаешь. Значит, рядом господин посол… Ветер бросает в лицо пригоршню пепла, вынуждая чихнуть, закашляться, окончательно очнуться.
Здесь тоже горит, но пожар не такой уж и сильный, не сравнить. И дышать можно.
— Что раненые?
— Ничего так… Живы.
— Все?
— …Д-да.
Показалось или мешкают с ответом? Смотрят в огонь, будто ждут. Кого, ведь он шел последним?
— Упокой их Создатель…
Это Гашон, он всегда был набожен.
— Уже не выйдут. — И этот усталый обгорелый вояка — тот самый Бурраз?! — Дерево.
Да, дерево. Чудовищный склоненный факел, и склонился он перед калиткой, но ведь живых там не оставалось, здесь все! Шестеро катетов, раненые с Жильбером, стражники и южане… Четверо из восьми?!
— Не понимаю. Я же был последним…
— Потом будешь думать. Вместе будем. — Некогда роскошный казарон простецки утирается рукавом. — На улице не стреляют. Почему?
— Пожар… — Лучше думать, что пожар и защитники баррикады просто ушли. — Вам опять первыми. Ребята, раненых поднимайте!
— Монсеньор… — Что?
— Адъютанта вашего как? Берем…
— Он умэрал, — объясняет великан-кагет. — Я смотрэл. Это так.
«Это так…» Вот и все, капитан Сэц-Ариж, мальчишка, сжегший Сэ и прощенный Олларией. Если и были у тебя грехи, сегодня они сгорели.
— Так как? Брать?
— Здесь остался не только Сэц-Ариж, пусть все они придут… в Рассвет вместе.
Молчат, значит, согласны. Кагеты уже на стене, смотрят вниз, на улицу, призывно машут, дескать, путь свободен. Стражники и южане поднимают раненых, а на камнях двора белеет растоптанный кем-то цветок. Лилия. Опаленная, она все еще пахнет. Поднять, положить Жильберу на грудь; вот теперь в самом деле все, остается с грехом пополам перебраться через ограду на улицу. В жизнь. Прекрасную. Скверную. Страшную. Эта ночь не тебя уносит, не твою траву вечность косит, все оплачено, все допето, в омут памяти канет лето… Как же, канет оно! На другой стороне тоже горит; похоже, начался большой пожар, и в его огне сгорает даже одержимость. Во всяком случае, полуразрушенную баррикаду никто не атакует. И не защищает. Нет, кто-то бродит среди перевернутых телег и опрокинутых столов. Переворачивает покойников, смотрит, идет дальше.
— Монсеньор! Вы живы! — Только по голосу и можно в этом черномазом оборванце узнать Дювье. — Надо уходить, все уже за воротами. Мы тоже… отбились.
Часть третья. «ДЕВЯТКА ПОСОХОВ» [4]
Вы будете жить. Убивают только лучших.
Шарль де Голь
Глава 1. ТАЛИГ. ВНУТРЕННЯЯ ЭПИНЭ. ФОЖЕРЕ ПОМЕСТЬЕ ЛАИК
400 год К. С. 8-й день Летних Молний
1
Завизжало. Пронзительно и над самым ухом. Марсель, пребывающий средь цветущих вишен в обществе птице-рыбо-девы, только что отстегнувшей накладные, как выяснилось, излишества, попробовал отрешиться. Увы, визг не прекращался, а к аромату цветущих садов примешалось нечто прямо противоположное. Напоминающая Франческу дева, все еще оставаясь таковой, канула в никуда, и Валме открыл глаза там же, где и закрывал. В славной придорожной гостинице родимого графства. Рядом визжала очередная Лиза и что-то клубилось. Марсель потряс головой, вгляделся, внюхался и опознал Валтазара.
На визгунью Валме цыкнул, та не поняла, пришлось отвесить легонькую затрещину.
— Прекрати. Он не кусается.
— А-ып!..
— Говорю же, не кусается, — заверил Марсель, усаживаясь на кровати. — Тут что-то одно, или зубы, или аромат… Святой отец, вы несколько неожиданно. Что-то срочное?
Валтазар даже не закивал, забил полупрозрачной башкой. Он выглядел встрепанным и несчастным, а Валме искал явно не от хорошей жизни и ведь нашел! Виконт глянул на разбросанную по комнате свою и не очень одежду и распорядился:
— Сударь, расточитесь-ка на пару минут. Мне нужно расстаться с дамой.
Валтазар понимающе блеснул призрачной тонзурой и растаял вместе с запахом; в окно немедленно задышало позднее яблочное лето, напоминая, что в этой жизни случается и хорошее. Лиза легонько шмыгнула носиком, но с места не двинулась. Иногда сделать проще, чем объяснить, и виконт, выпутавшись из простынь, самолично собрал пестрые женские тряпочки.
— Одевайся. Потом сваришь шадди, и спать!
— А… Он-но…
— Это монах, — объяснил Валме, — эсператистский. Давно покойный и очень-очень добродетельный. Взывает к совести распутников, вынуждая их жениться на совращенных девицах, так что кыш!
Повторять не пришлось — дурочка натянула рубашку и, подхватив остальное в охапку, шмыгнула за дверь. Марсель зажег свечу и вдумчиво натянул штаны. Валтазар уже был тут как тут — воздевал руки к потолку, а полупрозрачный лик являл нешуточные муки.
— Что, — посочувствовал виконт, — плохо дело?
Кивок, и какой выразительный! Не иначе, у бедняги отбирают вазы. Изысканный барон, не в силах бесплатно терпеть в своем доме подобную жуть, предпринял какие-то меры, но договор есть договор. Придется посылать нарочного, заодно он может и собаку привезти.
— Коко… Хозяин дома утопил ваше счастье в Данаре? Мотание. Значит, не Коко.
— Потоп? Пожар? Совесть?
Воздевание рук, искривленный, страдальческий рот. Мученик, как есть мученик!
— Сейчас… — Карточек с буквами под рукой, само собой, нет, придется что-то изобретать из подручных средств. — Я понимаю, вы находитесь в состоянии глубокого «душевного», сели так можно сказать о призраке, волнения, но уж потерпите. Ага, вот оно!
Книга Ожидания, гордость трактирщика, торжественно внесенная в комнату наследника графа Бертрама, лишилась трех десятков страниц. Вытащив походную чернильницу, Валме пальцем, не заботясь о каллиграфии, торопливо выводил поверх святого текста буквы. Выходило кривовато, но понятно. Валтазар маялся рядом, прямо-таки исходя беспокойством и нетерпением, что немало усиливало присущий призраку аромат. В дверь заскреблась Лиза — она таки сварила шадди; Марсель едва не потрепал малышку по тугой щечке, но вовремя вспомнил, что пальцы в чернилах, и ограничился поцелуем.
