каждый шляхтич чей-то потомок.
Вот он, Сивцев вражек, и нужный дом, еще без окружения советской застройкой. Конечно же, мемориальную доску никто не повесил, а сама Марина Цветаева еще не признана великой поэтессой, живет в Москве, работает в каком-то советском ведомстве, и ждет мужа, воюющего в белой армии.
Эх, придется вспомнить старые добрые времена, когда я, еще начинающий череповецкий чекист, случайно залетевший на должность начальника отдела по борьбе с контрреволюцией, лично участвовал в арестах. Может, не разучился?
Оставив двух бойцов контролировать двор и улицу — я же не знаю, есть тут черный ход, или нет, но лучше подстраховаться, а сам с двумя парнями пошел наверх.
Третий этаж, на площадку выходят четыре двери и лишь на одной имеется медная, уже покрытая патиной табличка, удостоверяющая, что здесь живет «Пахом Прохорович Миронский, коллежский асессор». Стало быть, пани Тышкевич живет в одной из оставшихся трех. Тьфу ты, она Ходкевич. А кто же тогда Тышкевич? Вроде, польская актриса, игравшая в «Новых амазонках»[11].
То ли дело, послали бы меня арестовывать литератора, у которого на дверях висела табличка с надписью «Гр. Толстой» — мол, не то, гражданин, не то граф, понимай, как хошь, зато фамилия понятно, если из чека придут. Нет. Шучу. Алексея Николаевича Толстого искренне люблю, и даже ставлю его выше знаменитого родственника и однофамильца.
Значит, придется проверять все три. Расставив людей так, чтобы они не торчали напротив дверей, чтобы не получить пулю, принялся совершать обход.
Звонки, разумеется, не работали, пришлось стучать в двери. За самой первой никто не отозвался, а за второй женский голос спросил:
— Кто там ест?
Вопрос, прозвучал почти по-русски, а если бы не жесткость произношения из-за отсутствия мягкого знака, так и совсем не понятьрусский, или поляк.
— Добры вечур, — вежливо поздоровался я. — Бардзо ми пшыемне позначь пани Беата. Мой назвиско Аксенов[12].
Я пытался использовать свои скромные знания польского языка, почерпнутые из разговорника. Как будет по-польски просьба открыть дверь, я не помнил, потому, произнес то, что всплыло в памяти.
— Чы могэ вэйшьчь?[13]
Похоже, меня все-таки поняли. Дверь открылась на пороге нас встретила дама средних лет, одетая в черное платье, черный передник и черную косынку. Странное одеяние. Может, траур?
— Чи пан есть росъянко[14]? — поинтересовалась пани.
— Так, естэм[15], — с некоторым трудом отозвался я и добавил. — Муве тылько по росыйску[16].
— Оно и видно, — с усмешкой констатировала пани Беата. — Посему, пан Аксенов, не коверкайте прекрасный язык, я по-русски говорю не хуже, чем по-польски.
— Похвально, — кивнул я, и спросил: — Пани, может быть, мы все-таки войдем?
— А если я скажу — нет, то вы не войдете? — поинтересовалась пани Ходкевич, зачем-то засовывая руку под передник.
— Ну, разве прекрасная пани может отказать такому мужчине, как я?
Пока проговаривал эту фразу, и улыбался во все сорок четыре зуба, успел ухватить пани за руку и, резко тряхнуть. Разумеется, воспитанный человек не должен хватать за руку пожилую женщину (хотя, какая же она пожилая, ей и пятидесяти-то нет), но это, при условии, что дама не хватается за оружие.
— Пся крев! — с чувством выругалась пани Беата, когда ее револьвер упал на пол.
— Пшепрошем бардзо, — извинился я перед полькой за причиненную боль, пропуская мимо ушей оскорбление. Да и оскорбление ли это, если называют сукиным сыном?
— Не шкоджи, — хмыкнула пани Беата.
— Вот и славно, — кивнул я, показывая ребятам на револьвер — мол, приберите. Потом осмотрим, и присовокупим как вещественное доказательство. Еще надо бы саму пани Ходкевич обыскать, нет ли чего при ней. Но охлопывать и ощупывать пожилую женщину не хотелось. Но вряд ли она таскает с собой два револьвера, а на Лубянке будет кому обыскивать.
Усадив женщину на стул, поставив за ее спиной одного из бойцов, отправил второго за оставшимися на улице.
— Значит, позвольте представиться еще раз. Фамилию я вам назвал, должность — начальник одного из губернских чека, какого — не суть важно. Нам известно, что вы являетесь шпионкой Польской республики. Ладно, пусть разведчицей. Отпираться бесполезно, тем более, что доказательства уже есть.
— Какие? — усмехнулась Пани Ходкевич. — Револьвер? Я заявляю, что приняла вас за разбойников. Откуда я могла знать, кто вы такие? Вы же не представились при встрече, верно?
— Согласен, — признал я. — Но вы мне даже возможности не дали представиться, схватились за оружие.
Не стану же объяснять женщине, что ее никто и не спросит, представлялись чекисты, или нет. Но себе поставим жирный минус. Сам же даю подчиненным наставление — вначале следует представиться.
— Впрочем, рекомендую вам написать жалобу на имя товарища Дзержинского, — посоветовал я. — Феликс Эдмундович очень внимательно следит за соблюдением социалистической законности. Кстати, вот мой мандат на ваше задержание и проведение обыска в квартире. Не хотите ли выдать добровольно оружие, иностранную валюту? Может, сразу дадите список ваших контактов?
Польский язык не так богат на ругательства, как русский, но матерные слова в нем наличествуют. И хотя в польском букву «х» заменяют на «ч», но понять, куда пани меня послала, несложно.
— Ай-ай-ай, — покачал я головой. — Ясновельможная пани, а ведь вы из шляхты? Не пристало паненке браниться, словно быдлу.
— Мой предок Москву жег! — злобно заявила полька. — А таких, как ты, мы на конюшне пороли!
— Вот видите, какая у нас разница менталитетов, — вздохнул я. — Вы нашу столицу один раз сожгли, а мы, когда Варшаву берем — сколько раз мы ее брали, не напомните? — всегда к вам с полным уважением и почтением относились. И столицу вашу только отстраивали. Спрашивается, зачем?
Пока мы обменивались ненужными остротами, подошли красноармейцы. Искать по всем правилам — слева направо, не пропуская ни дюйма, а еще разбить комнаты на квадраты, мне не хотелось. Да и времени на это уйдет дня два, если не три. Потому, я просто сказал:
— Ищите все, что интересно. Оружие, деньги, документы.
Пока бойцы с интересом перетряхивали комоды, шкафы, я подошел к книжному шкафу. Не то, чтобы собирался найти там какие-то
