– Я просто не хочу, чтобы старик Стайлз как-нибудь выпустил его. Это довольно дорогая собака, понимаете, было бы неприятно, если бы пес сбежал.
– А я тоже люблю собак, – сказал Смит, продолжая краешком глаза наблюдать за соседом. – Может, покажете мне своего питомца?
– Конечно, только, боюсь, сейчас не получится. У меня на сегодня назначена встреча. Эти часы правильно идут? О, тогда я уже на четверть часа опаздываю. Надеюсь, вы простите меня.
Он подхватил свою кепку и поспешно вышел из комнаты. Смит явственно услышал, что, несмотря на назначенную встречу, он вошел в свою комнату и запер за собой дверь на ключ.
Этот разговор отставил неприятный осадок в душе студента-медика. Беллингем солгал, причем солгал так откровенно и нескладно, что не оставалось сомнения в его старании во что бы то ни стало скрыть правду. Смит точно знал, что у его соседа нет никакой собаки. Кроме того, он не сомневался, что шаги, которые донеслись с лестницы, не были шагами животного. Но если это была не собака, то что же? Тут ему вспомнился рассказ старого Стайлза о том, что в отсутствие Беллингема в его комнате кто-то ходит. Может быть, это женщина? Смиту это показалось наиболее вероятным. Узнай об этом университетские власти, для Беллингема это могло означать позор и исключение, что в некоторой степени могло объяснить его волнение и ложь. И все же у него не укладывалось в голове, как старшекурснику удавалось скрывать у себя в комнате женщину и почему об этом не стало известно сразу же. Каково бы ни было объяснение, что-то во всем этом заключалось неприятное, и Смит, снова принимаясь за чтение, твердо решил пресечь дальнейшие попытки сближения со стороны его учтивого, но непонятного соседа. Однако в ту ночь ему не довелось спокойно поработать. Как только он вспомнил, над чем работал, когда его прервали, с лестницы донеслись тяжелые быстрые шаги, словно кто-то поднимался, переступая через три ступеньки, и в комнату, облаченный в блейзер[107] и легкие фланелевые брюки, ворвался Хасти.
– Все корпишь? – сказал он, падая в любимое кресло. – Ну ты и работяга! Наверное, если бы случилось землетрясение и от Оксфорда камня на камне не осталось, ты бы все так же спокойно сидел среди руин и читал свои книги. Но я ненадолго. Три затяжки, и я ухожу.
– Какие новости? – спросил Смит, указательным пальцем забивая в свою бриаровую трубку щепотку «птичьего глаза».
– Ничего особенного. Вилсон из первокурсников заработал семьдесят очков против одиннадцати. Говорят, он будет играть вместо Бадцикомба, тот совсем форму потерял. Раньше-то он был неплохим боулером, а сейчас? Сплошные «большие отскоки».
– А если его средним правым? – предложил Смит с той серьезностью, которая охватывает любого студента университета, когда речь заходит о крикете.
– Разве что на хорошем поле, там, где нужно ногами работать. У него руки короткие. На мокрой траве он когда-то давал жару. О, между прочим, ты слышал про Нортона?
– А что с ним?
– На него напали.
– Напали?
– Да, когда он сворачивал с Хай-стрит в сотне ярдов от ворот Олда.
– Но кто…
– А вот это самое интересное. Правильнее было бы сказать не «кто», а «что». Нортон клянется, что это был не человек, и, знаешь, судя по царапинам у него на горле, я бы с ним согласился.
– Мы что, уже до привидений докатились? – Ученый муж презрительно пыхнул трубкой.
– Нет, я этого не говорил. Я думаю, если у какого-нибудь циркача недавно сбежала большая обезьяна и если эта зверюга сыщется в наших краях, есть повод передавать дело в суд. Нортон ходит по этой улице каждый вечер примерно в одно и то же время. У дороги там растет большое дерево, старый вяз из сада Рэйни. Нортон думает, что это существо на него спрыгнуло оттуда. Во всяком случае, его чуть не задушили двумя руками, которые, по его рассказу, были сильными и крепкими, как стальные тиски. Он ничего не видел, кроме этих жутких рук, которые все сильнее и сильнее сжимались на его горле. Из последних сил он закричал, на крик прибежало несколько человек, это существо перескочило стену, как кошка, и скрылось. Рассмотреть его так и не удалось. Нортона все это изрядно потрясло. Я ему посоветовал съездить на море развеяться.
– Скорее всего, это какой-нибудь грабитель-душитель, – сказал Смит.
– Очень может быть. Хотя Нортон это отрицает. Правда, его словам нельзя слишком уж доверять. У этого грабителя должны быть очень длинные ногти, и, судя по тому, как он перемахнул через стену, этот парень – настоящий гимнаст. Кстати, твой прекрасный соседушка обрадовался бы этой новости. Он ведь не в ладах с Нортоном, и, насколько мне известно, Беллингем не из тех людей, которые легко прощают обиды. Но что это с тобой? Ты побледнел. Тебе об этом что-то известно, дружище? А ну, признавайся.
– Нет, ничего, – коротко ответил Смит.
Однако он действительно вздрогнул, как человек, которому в голову вдруг пришла неприятная мысль.
– Ты выглядишь так, словно я сказал что-то задевшее тебя за живое. Кстати, ты ведь, кажется, уже успел познакомиться с мистером Б., после того как я к тебе в прошлый раз заходил, не так ли? Мне юный Монкхаус Ли что-то такое рассказывал.
– Да, я немного его знаю. Он пару раз заходил ко мне.
– Ну что ж, ты достаточно большой и страшный, чтобы самому о себе позаботиться. Он не из тех людей, с которыми лично я хотел бы быть знаком, хотя, конечно же, он очень умен и все такое. Да ты и сам скоро все поймешь. Вот Ли другое дело. Он парень что надо. Ну да ладно, мне пора, старина. В среду состязания на приз вице-канцлера[108], я гребу против Маллинза, так что приходи. На всякий случай напоминаю заранее, может, до того дня больше не увидимся.
Упрямый Смит отложил трубку и снова взялся за книги, но, несмотря на все желание, не мог сосредоточиться на работе. Мысли его постоянно норовили обратиться к тому человеку, который жил этажом ниже, и к той тайне, которую хранила в себе его комната. Потом ему подумалось о необычном нападении, о котором рассказал Хасти, и о неприязни, которую питал Беллингем к пострадавшему. Две эти мысли настойчиво крутились вместе в его голове, как будто между ними существовала некая тесная и скрытая связь. И все же подозрение было настолько смутным, что выразить его словами было невозможно.
– Чтоб его! – вскричал Смит и швырнул учебник патологии через всю комнату. – Надо же, потерял из-за него целый вечер! Да одного этого достаточно, чтобы в будущем держаться от него подальше!
Следующие десять дней студент-медик полностью посвятил подготовке к экзамену. Никого из своих соседей снизу он не хотел ни видеть, ни слышать. В то время, когда к нему обычно заглядывал Беллингем, он запирал наружную дверь и решительно отказывался открывать ее, когда слышал стук. Однако однажды утром, когда он, спускаясь по лестнице, проходил этаж Беллингема, дверь соседа распахнулась и на лестничную площадку решительной походкой, сверкая глазами, с горящими от гнева щеками вышел Монкхаус Ли. Сразу за ним показался Беллингем, его жирное нездоровое лицо тряслось от едва сдерживаемой ярости.
– Глупец! – прошипел он. – Вы еще об этом пожалеете!
– Очень может быть! – вскричал молодой человек. – Но запомните, все кончено! Я не хочу больше об этом слышать!
– Но выдали слово!
– Свое слово я сдержу и не стану никому ничего рассказывать. Но я лучше увижу Эву в могиле! Все кончено раз и навсегда. Она сделает так, как я ей скажу. Мы больше не хотим вас видеть.
Смит, ставший невольным свидетелем этой перепалки, поспешил вниз, не желая быть втянутым в спор. Очевидно, между ними произошла какая-то серьезная ссора и Ли собирался отменить помолвку своей сестры. Смиту вспомнилось сравнение с жабой и голубкой, и он даже обрадовался, что подобный союз не состоится. Когда Беллингем был охвачен сильными чувствами, на его лицо было неприятно смотреть. Он не был тем человеком, которому можно было бы поручить заботу о молодой девушке. По дороге Смит размышлял, что могло стать причиной ссоры и исполнения какого обещания Беллингем требовал у Монкхауса Ли.
В тот день должен был пройти поединок между Хасти и Маллинзом, и людской поток катился к берегам Айсис, чтобы посмотреть состязание в гребле. С неба ярко светило майское солнце, и желтая тропинка стала полосатой от черных теней высоких вязов. По обе стороны дороги чуть поодаль серели освященные веками здания колледжей, седовласые матери, наблюдающие высокими многостворчатыми окнами за своими юными жизнерадостными питомцами, в головы которых они вкладывали знания и разум. Облаченные в черное профессора, чопорные руководители кафедр и факультетов, бледные ученые, загорелые молодые спортсмены в соломенных шляпах, белых пуловерах или разноцветных блейзерах, – все спешили к голубой реке, которая змеится через оксфордские луга.
