готов продолжать. Потом, наконец решившись, подается ко мне и негромко произносит:
— Обещайте мне, что будете благоразумны, хорошо?
Глава 22
Помню, как я видела родителей Лины, Берта и Аннабель Родс, в зрительном зале, когда школа Бро-Бриджа давала свой ежегодный спектакль. В тот год — год, когда случились убийства, — ставили «Бриолин»[4]. Лине досталась роль Сэнди, и ее обтягивающие джинсы из кожзаменителя ярко вспыхивали всякий раз, когда свет сценического прожектора падал на нее под удачным углом. Привычные косы на голове сменила химическая завивка, за ухом торчала фальшивая сигарета (впрочем, я сильно сомневаюсь, что сигарета была из реквизита; более чем вероятно, что Лина выкурила ее на парковке после того, как опустили занавес). Купер тоже играл в спектакле, потому-то мы там и оказались. Спортсмен он был отличный, а вот актер так себе. В программке мой брат числился в конце списка, что-то вроде «школьник номер три».
В отличие от Лины. Она была звездой спектакля.
Родители и я протискивались по рядам в поисках трех свободных мест рядом, извиняясь, если доводилось стукнуться коленями с другими родителями, уже занявшими сиденья.
— Мона, — отец помахал рукой, — сюда.
Он показал на три места в самом центре зала, рядом с Родсами. Глаза у мамы на долю секунды вылезли на лоб, но она сразу налепила на лицо улыбку, положила руку мне на плечо и подтолкнула в нужном направлении — слишком резко.
— Привет, Берт. — Отец улыбнулся. — И ты, Аннабель. Тут свободно?
Берт Родс тоже улыбнулся отцу и махнул рукой в сторону сидений, совершенно не обращая внимания на маму. Тогда мне это показалось грубостью. Они с мамой были знакомы; я видела его у нас дома какую-то пару недель назад. По профессии Берт был установщиком охранных систем. Помню, как он делал что-то своими загорелыми выдубленными руками, стоя на коленях в пыли рядом с домом, когда мама похлопала его по плечу и пригласила внутрь. Я все видела из окна — как он посмотрел на нее снизу вверх, утирая пот со лба, как она с неестественно громким смехом потянула его в дом. Они прошли в кухню и о чем-то там говорили приглушенными голосами. Сверху из-за перил я видела, как мама облокотилась на кухонную стойку, держа обеими руками стакан со сладким холодным чаем, так что плечи сдавили ей грудь.
Стоило нам усесться, как свет в зале потух и через всю сцену протанцевала Лина, раскачивая бедрами так, что белая юбка-колокол летала вокруг талии. Отец заерзал на сиденье и заложил ногу за ногу. Берт Родс откашлялся.
Помню, как я глянула на него, заметив его напряженную позу. Взгляд мамы был неподвижно прикован к сцене. А сидевший между ними отец ни на что не обращал внимания. Я поняла, что Берт Родс вовсе не вел себя грубо. Он неуютно себя чувствовал. Ему было что скрывать. Как и маме.
Новость об их интрижке шоком обрушилась на меня после ареста отца. Дети, как я сейчас понимаю, считают своих родителей абсолютно счастливыми людьми, представителями особого подвида человечества, лишенного чувств, мнений, проблем и потребностей. В свои двенадцать лет я еще не понимала все сложности, свойственные жизни, браку, отношениям. Отец целые дни проводил на работе, мама оставалась дома одна. Мы с Купером все время были в школе, или в борцовской секции, или в летнем лагере, и я ни разу не задалась вопросом, чем же она там весь день занимается. Наша неспешная вечерняя рутина — ужин на индивидуальных столиках перед телевизором, потом отец дремлет в кресле, а мама, вымыв посуду, с книжкой в руках отправляется в спальню — именно этим и казалась: рутиной. Мне никогда не приходило в голову, как маме скучно, как одиноко. Отсутствие между родителями проявлений нежности — я ни разу не замечала, чтобы они держались за руки или целовались, — казалось мне естественным, иного я просто не видела. Не знала. Поэтому, когда тем летом мама стала сплошным потоком приглашать в дом мужчин — садовника, электрика и еще того, кто установил нам охранную сигнализацию, того, чья дочь потом пропадет, — я сочла это за обычное проявление южного гостеприимства. Предложение чуть охладиться стаканчиком домашнего сладкого чая.
Кое-кто поговаривал, что Лину мой отец убил в отместку, что это было извращенной попыткой поквитаться, когда он узнал про Берта и маму. Дескать, Лина, его первая жертва, и выпустила наружу мрак. Дескать, тогда тот и выполз из всех углов, сделался плотней и назойливей, неподвластным контролю. Берт Родс именно так и считал.
Потом я вспомнила, как он стоял рядом с матерью Лины на той первой телевизионной пресс-конференции, еще до того, как статус Лины постепенно изменился с пропавшей на предположительно мертвую. Он был совершенно не в себе — с исчезновения дочери прошло каких-то двое суток, а Берт уже несколько слов во внятную фразу связать не мог. Но вот когда убийцей назвали отца, тогда он сломался окончательно.
Помню, как Купер однажды утром втолкнул меня в дом — Берт Родс был у нас во дворе, метался по нему, как бешеное животное. Прочие гости были не такими — они предпочитали бросаться чем-то с расстояния, а если мы выходили навстречу, разбегались. На этот раз все было по-другому. Берт Родс, крупный взрослый мужчина, был в гневе, в ярости. Мама нас к тому времени уже покинула — во всяком случае, ментально, — а мы с Купером не знали, что делать, так что прижались друг к другу у меня в спальне и смотрели из окна. Смотрели, как он пинает землю и осыпает наш дом ругательствами. Смотрели, как он испускает вопли, рвет на себе одежду и волосы. В конце концов Купер вышел наружу. Я умоляла его этого не делать, цеплялась за рукав, обливаясь слезами. Потом беспомощно смотрела, как он спускается по ступенькам, выходит во двор. Как он тоже орет, тычет пальцем Берту в мясистую грудь. Кончилось тем, что тот все же ушел, но пообещал отомстить. Помню его вопль: «Это еще не все!», грубый голос, эхом разнесшийся по нашему дому, теперь огромному и пустому…
Позднее мы узнали, что разбивший окно в спальне мамы камень был пущен его мозолистой рукой, что шины отцовского грузовичка изрезал его нож. Берт считал себя виноватым. В конце концов, это он спал с замужней женщиной, и тем же самым летом ее муж убил его дочь. Карма сработала, и вина оказалась невыносимой. Гнев переполнял его до мозга костей. Уверена, что попади отец
