― Я еще сам не знаю хорошенько, ― сказал я. ― Надеюсь занять хороший участок, когда представится случай. А пока я собираюсь искать работы на ручьях.
― В самом деле? ― сказал он задумчиво, ― вы знаете кого-нибудь?
― Нет!
― Ладно, я могу кое-что предложить вам. У меня в Эльдорадо работают арендаторы. Я дам вам записку к ним, если хотите.
Я поблагодарил его.
― О, не стоит, ― сказал он. ― Я жалею, что играл такую низкую роль в прошлом и сделаю все, что в моих силах, чтобы загладить это. Верьте мне, что я хочу этого. Ваш друг англичанин задал мне самую основательную трепку за всю мою жизнь, но через три дня я пошел и пожал ему руку. Он славный парень. Мы откупорили с ним ящик вина. О, мы большие друзья теперь. Я всегда сознаюсь в своем поражении и не выношу злопамятства. Если я могу чем-нибудь помочь вам и ускорить вашу свадьбу с этой маленькой девочкой, вы можете всецело рассчитывать на Джека Локасто ― вот и все.
Было раннее, ясное, холодное утро, когда мы отправились в Эльдорадо, Джим и я. У меня были письма от Локасто к арендаторам Рибвуду и Гоффману. Я показал их Джиму. Он нахмурился.
― Не хотите ли вы сказать, что поладили с этим дьяволом? ― сказал он.
― Он не так уж дурен, ― сказал я укоризненно. ― Он пришел ко мне как мужчина и предложил свою дружескую поддержку. Сказал, что он стыдится за себя. Что мне оставалось делать? У меня не было оснований сомневаться в его искренности.
― Остерегайтесь его искренности. Он так же искренен, как укрощенная гремучая змея. Бросьте это письмо в ручей.
Но я отказался послушаться старика.
― Ладно, идите своей дорогой, ― сказал он, ― но не говорите потом, что я не предостерег вас.
Мы шли по тропинке, протоптанной ногами рудокопов и переносчиков грузов. Внизу лепились хижины, из которых поднимались в золотистый воздух султаны лилового дыма. Лагерь был уже на ногах. Мужчины рубили дрова, таскали воду. Долгий, долгий день начинался.
Следуя по дороге, мы добрались до Бонанцы, маленькой грязной речонки в узкой лощине. Вдоль по руслу ручья мы могли, видеть все возрастающую деятельность рудокопов. На каждом участке были дюжины хижин и много высоких конусов сероватой грязи. Мы увидели людей, стоящих на возвышенных платформах, вертящиеся вороты. Мы увидели, как бадьи поднимались наверх с темно-серой грязью и она сбрасывалась через край платформы. Местами платформы стояли в центре этих темно-серых конусов на высоте двадцати футов.
С каждой милей кучи становились все более многочисленными, так что некоторые участки казались сплошь покрытыми ими. Они напомнили бесчисленные муравейники, а вокруг них кишели в неутомимой деятельности маленькие муравьи ― люди. Золотая долина открывалась перед нами прогалиной зеленых изгибов и щели ее были заполнены платками, хижинами, кучами и платформами, окутанными голубым газом костров.
― Взгляните-ка на эту большую стоножку, переползающую через долину, ― сказал я.
― Да, ― ответил Джим, ― это длинный ряд запруд. Видите, как блестит на солнце вода. Она напоминает большую гусеницу с золотой спинкой.
― Мне кажется, что река в конце концов унесет все золото, ― сказал я. ― Я знаю, что оно задерживается в зарубках, но думаю, что если бы эта грязь принадлежала мне, я устроил бы запруды на расстоянии мили и сделал бы около шестисот зарубок. Но, вероятно, эти люди знают свое дело.
Около полудня мы спустились к руслу ручья и подошли к Форксу. Это был Даусон в миниатюре, в котором все гнусные особенности последнего городки были бесконечно подчеркнуты. В нем так же были танцульки, игорные притоны и много салунов. Все помогало здесь рудокопу облегчить его полнокровные карманы. В этом грохоте, блеске, грязи мы немного замешкались. Затем, поев на скорую руку, двинулись в Эльдорадо. Здесь царила та же лихорадочная деятельность добывания золота. Каждый участок стоил миллионы и люди, которые раньше редко зарабатывали достаточно, чтобы купить себе приличное пальто, теперь горевали в салунах, что жизнь недостаточно длинна, чтобы позволить им растратить внезапное богатство. Они все же наносили ему основательную брешь.
В Форксе я справился относительно Рибвуда и Гоффмана.
― Работать собираетесь на них, что ли? Ну, они составили себе чертовски дурную славу. Если вы найдете работу себе в другом месте, не упускайте ее.
Джим оставил меня; он не станет работать на участке Локасто, заявил он. У него был здесь друг, тоже арендатор, славный человек, принадлежавший к Армии Спасения. Он попробует устроиться, у него.
Таким образом мы расстались.
Рибвуд оказался высокий худой корнуэлец с узкой вытянутой головой и мрачным видом. Гоффман ― дородный свекловичной окраски австралиец с выдающимся животом.
― Хорошо, мы поставим вас на работу, ― сказал Гоффман, прочитав письмо. ― Снимите ваше пальто и начните копать.
Таким образом я немедленно очутился в сброшенной куче; врезываясь лопатой в ценную грязь, я сбрасывал ее в запруду на пять футов выше моей головы. Работать так час за часом было не шутка, и если человек останавливался на минуту, жесткие глаза Гоффмана устремлялись на него, а мрачный Рибвуд вырывал лопату и со злостью швырял ее в грязь.
― Живей, ребята! ― кричал он, ― грязь должна летать. Не много таких мест на свете, где вы сможете заработать десять целкачей в день.
И надо сказать, что ни один рабочий не заслуживал так своего заработка, как те, которые промывали и копали в те долгие дни. Немногие могли выдержать это долго без передышки. Эти сбрасывающие и сгребающие люди были худы, как волки, и лица их были выдолблены и изрыты непрерывной работой.
Итак, в течение трех дней я заставлял грязь летать; но должен сознаться, что к концу моего рабочего дня полет ее становился очень неуверенным. Ко мне снова вернулись все муки, вызываемые переутомлением, старые муки и боли туннеля и песочной ямы. К вечеру каждая лопата грязи казалась мне такой же тяжелой, как лопата золота; словно грязь к вечеру превращалась в чистые самородки. Постоянное подбрасывание грязи в находившуюся выше головы запруду развивало мускулы, которые никогда не работали раньше, и я мучился ужасно.
По утрам боли были особенно жестоки. Как я стонал, пока мускулы не делались гибче. Я работал со скрежетом зубовным, но делал свое дело; надсмотрщик прилежно наблюдал за нами и, казалось, сердился даже за пропуск той минуты, когда мы вытирали пот с наших ослепленных глаз.
Я очень обрадовался, когда вечером на третий день Рибвуд подошел ко мне и сказал:
