долго стояли целехоньки, — отозвался Джума.
— Так уж устроен мир: одни строят, другие разрушают, — задумчиво произнес Таган-ага. Джума подумал, что бригадиру вспомнилась война; от начала и до конца прошел ее Таган-ага. На Кавказе надел сапоги и снял их только в Албании. Сколько видел взорванных мостов, сколько разрушенных зданий.
* * *
Джума сдружился с Базаром. Чем-то они были похожи. Вот и сегодня после работы они сходили погулять к Джару, а вернувшись, решили помыться под душем. Вода в бочке нагрелась на горячем солнце. Раствор, цементная пыль постепенно отмывались, появлялось ощущение легкости, на душе становилось весело.
Намыленный Базар протянул мочалку:
— Джума, потри спину.
Джума тер его торчащие лопатки, ребра, которые легко можно было пересчитать. Он мыл, а Базар все сгибался, потом вообще присел.
— Если больно, скажи, а то у тебя одна кожа да кости, — крикнул ему в ухо Джума.
— Три, три… Знаешь, я хочу у тебя спросить одну вещь, — пропищал Базар.
Его тоненький голосок сливался с текущей водой, и Джума еле слышал друга.
— Что спросить? — прокричал он.
— А тебе можно верить?
Джума кинул в него мочалкой, и во все стороны полетели мыльные брызги.
— Не веришь — не спрашивай.
— Джума, скажи правду, есть у меня талант?
Джума от неожиданности вытаращил глаза:
— Конечно, есть…
— Нет, ты мне правду скажи. Я жду вызова. Хочу в литинститут поступать.
— Раз направляют, езжай, — коротко ответил Джума.
— Я до того, как сюда приехал, целый год в газете работал. Подчитчиком. Знаешь, что такое подчитчик?
Джума не знал, но по тому, с какой гордостью Базар это преподнес, решил, что должность немалая, никак не меньше помощника редактора.
Базар расхохотался.
— Ну, ты даешь, да это самый маленький человек в редакции. Но дело хорошее. Газету, которую все увидят только завтра, ты читаешь первым… Даже раньше редактора. Я бы и дальше работал, но там платят мало. Я два года в институт поступал и оба раза не проходил, а преподаватели, которые принимали экзамены, обещали отправить меня учиться на поэта. Как думаешь, направят?
Базар с надеждой смотрел на приятеля. Джуме стало жаль товарища. Не мог он погасить эту надежду:
— Я думаю, направят. Учиться в литинституте — это не каждый может.
Больше Базар ни о чем не спрашивал. Когда они вытерлись и уже выходили из душа, Джума сказал:
— Знаешь, мой тебе совет — ешь побольше. Тебе надо окрепнуть, поправиться.
— Ты хочешь сказать, что мне не надо ехать учиться?
— Почему, если направят — поезжай. А если и не направят, пиши свои стихи. Тебе есть о чем писать: о Машат-Мисриане, о Зохре. Одних ее глаз на целый сборник хватит.
И Джума исподтишка посмотрел на Базара. Он ждал, что, как только прозвучит имя Зохры, Базар переменится в лице. Он был так в этом уверен, что не заметил, как покраснел сам, как сорвался его голос. Их взгляды встретились, и оба потупились: слишком ясно светилось в них соперничество, ревность.
— Или ты считаешь, что Зохра недостойна стихов? — спросил Джума, подняв голову, и губы его дрогнули, коснувшись дорогого имени Базар этого не почувствовал, да и не мог почувствовать, потому что всякий раз при имени Зохры его сердце тоже щемила сладкая боль.
— Если б мог, я написал бы о ней оду… — ответил он.
Джума почувствовал вдруг навалившуюся на него усталость и перевел разговор:
— Ты слыхал о поэте Кёр-молла?
— Кто о нем не слышал?!
— Так вот, он из нашего аула. Бабушка моя часто его слушала. Он литературный институт не заканчивал и вообще был неграмотным. А ведь какой поэт!
— Это потому, что он слепой, — чуть обиженно произнес Базар.
— Значит, и тебе надо стать слепым.
— А куда я глаза дену?
— В переносном смысле, голова! Хочешь стать поэтом — не видеть должен, а чувствовать, понимаешь? Да-да, так говорит один мой земляк, он кончает филологический факультет в университете.
Базар задумался и вдруг выпалил:
— Если не видеть Зохры — как писать стихи? Сам скажи!
Когда они вернулись в общежитие, сиплый Берды стряпал ужин. Готовил он очень вкусно, раза два даже Халима-апа с дочерью приходили попробовать. Сегодня Берды был доволен собой сверх меры. Он давно мечтал сделать ребятам домашнюю лапшу. Но все никак не мог собрать нужные продукты. Есть чекизе — нет перца, найдет перец — фасоль кончится. Но сегодня он заказал все необходимое ребятам, которые ездили в ближайшее селение. И сейчас Берды замочил в горячей воде два желтых от соления курта, они размокли и стали прекрасным чекизе, потом острым ножом нарезал лапшу из белого-пребелого теста. И вместе со стручком перца и двумя горстями фасоли бросил все в кипящую воду.
Ребята, поди, уже забыли вкус домашней лапши, думал он. То-то накинутся. Но все произошло иначе, и виноват в этом был Базар.
Едва Берды завидел Джуму и Базара, как крикнул:
— Эй, поэт, с тебя причитается! Письмо тебе.
— За что причитается? — спросил Джума.
— Говорю же, письмо ему. Из Ашхабада. Рустам побежал к вам с письмом, чтобы сообщить первым, да, видно, вы разминулись. Не успели вы уйти, Шаммы принес письмо.
— А что в письме? — спросил Джума, вплотную подходя к сиплому Берды.
— Не имею привычки читать чужие письма, — обиженно сказал тот и стал дуть в огонь. Отмахиваясь от дыма, он уже совсем серьезно сказал: — Хлебом клянусь, правду говорю.
— Из редакции, наверное, — равнодушно проговорил Базар. — Я им столько стихотворений посылал, а они затвердили: «Ваши стихи редакцию не удовлетворяют».
Самому Базару его творчество нравилось. Но мало чтоб нравилось самому. И даже если всем вокруг нравится, это еще не значит, что понравится редакции. Кто-кто, а уж Базар знал, как там придирчиво, скрупулезно отбирают стихи. Своими глазами видел, как критикуют каждое слово, каждую строку…
— Что ты стоишь, беги, отыщи Рустама и возьми свое письмо, — сказал сиплый Берды. Но Базар, привыкший к его шуткам, не тронулся с места. Не поверил и Таган-ага:
— Нашел, чем шутить, Берды! Твоя домашняя лапша уже, наверное, в тесто превратилась, — заметил он со своего топчана. — Зачем смеешься над парнем? Да, Базар-джан увлекается стихами, это ведь болезнь, такая же, как в девушку влюбиться. Ни ночью тебе покоя нет, ни днем.
Но тут, размахивая конвертом, вбежал Джума.
— Я первый сказал, с тебя причитается, — весело прокричал Рустам, вбегая следом.
Джума вскочил на топчан, где сидел Таган-ага, вытащил из конверта сложенную газету.
— Я сейчас прочту вам стихотворение, — сказал он и, откашлявшись, важно начал:
Золотеет, как солнце, земля моя в солнечном круге,
Где пустыня была, зацветает Мисриана
