с ним и твой предок был. Велимиром его здесь прозвали, а старое имя он отринул. Так получилось, полюбил он. Встретил в лесу, да и полюбил волхву.
— Ой...
— То-то и оно. Богиня бы этот союз не благословила никогда, случайность помогла. Налетели на святилище степняки. Они и сейчас иногда нас беспокоят, а уж тогда и вовсе зверели от крови. Налетели, священные деревья порубили, воинов стоптали, жриц хотели в полон увести. Предок наш на то время рядом был с дружиной. Кинулся в бой, своих людей положил, сам едва с жизнью не расстался, но отстоял правду. И святилище спас, и волхвиц. Уж потом его в святилище выхаживали. И дала Жива свое благословение. Он кровь за нее пролил, он за любовь едва с жизнью не расстался, грех такому мешать. Ушла наша прапрабабка из святилища... а вот сила в ней осталась. Кровь осталась.
— И проявляется.
— В нас всех она есть. Всех, кто от нашего корня идет. В отце твоем, брате, сестрах. Просто в ком-то она вспыхивает, а в ком-то так и спит. Годами спит, десятилетиями. А в момент опасности просыпается, поет, зовет за собой.
Устя подумала, что у нее так и вышло. Куда уж опасней.
— А бывало так, что нашу кровь другие люди пробуждали?
— Всякое бывает. Только опасно это, умереть можешь. И ты, и тот человек, которого пробудить захочешь.
Уже умерла.
И Устинья, и Верея... обе они там остались, черным пеплом осыпались. Только не расскажешь о таком. Никому.
— Я не буду, бабушка. Я просто... для знания.
— Для знания надобно. А делать... лучше такое не делать, пока перед тобой выбор не встанет: жить или умереть. Я уж думала, в нашей крови сила окончательно уснула. Раньше на два поколения одна волхва была, а то и в каждом поколении. А сейчас... прапрабабка я тебе. И то сказано неправильно, между нами четыре поколения пролегло. Я уж и не надеялась.
— Ты меня... почуяла?
— На таком расстоянии я ничего не почувствую. Мне матушка Жива привиделась, сказала к тебе ехать. Я и собралась тотчас. Так-то я бы в осеннюю пору дома сидела, не грязь месила, а то пришлось ехать. Повезло — быстро домчались, Матушка благословила, не иначе.
Устя с благодарностью подумала о богине.
— В святилище бы еще раз сходить.
— Сходим. Обязательно сходим, Устюшка. А сейчас садись, буду учить тебя правильно дышать.
— Дышать?
— Дышать, двигаться, силу свою собирать вот здесь... - сухой старческий палец коснулся лба, потом сердца и солнечного сплетения. — Это не все точки, но начинать с них надо. Научишься, потом по телу силу разгонять будем. И далее...
— Я ее здесь чувствую, — Устя прижала руку к сердцу. Туда, где грело, жгло, пекло...
— Это хорошо. Но мало. Учиться все одно надобно. У тебя одной сила проснулась?
— Вроде бы да.
— Аксинья что?
Устя пожала плечами.
— Я за ней ничего не приметила. А так — кто знает?
— Хорошо. На нее я потом посмотрю. А ты садись ровно, спину выпрями и делай вдох. Вот этим местом, — сухая ладонь легла на живот, показывая, какие мышцы надо напрягать. — На четыре счета. И выдыхать так же будешь. Будешь сейчас сидеть и дышать, поняла?
Устя кивнула. И закрыв глаза, сделала первый правильный вдох.
Учиться.
В этот раз она не останется безоружной!
* * *
У царицы Любавы слово с делом не расходилось. И сына, который заглянул в терема, она поймала мгновенно.
Как тут не поймать, когда о каждом его шаге сорок человек доложат? А еще сорок просто добежать не успеют. Это ж дворец, здесь на каждом шагу слуги, холопы, стражники...
Фёдор как раз две мошны собрал для сестер Элизы, как к нему матушка пришла.
Сама пожаловала. Не к себе позвала, лично явилась.
— Феденька, сыночек любимый!
Фёдор обернулся к матери, и заулыбался.
Любит его матушка. Любит. И он ее — тоже.
— Маменька.
Чтобы поцеловать чадушко, Любаве пришлось на цыпочки встать, а сына за вихры потянуть. Вымахал, оглобля.
— Феденька, поговорить с тобой хочу. Посидишь со мной?
Ага, посмотрел бы Федя на того, кто вдовой царице откажет. Опасно это...
— Конечно, матушка. О чем разговор пойдет?
— О возрасте твоем. О делах государственных. Сам понимаешь, тебе уж третий десяток пошел. Ты наследник Борисов, когда с ним что случится, кому на трон сесть?
Фёдор поморщился.
На трон ему не хотелось. А маменьке так очень даже его царем мечталось увидеть. Вот и сидела б там сама, неймется ей...
— Маменька, Борис женат, и дети у него будут.
— Будут, конечно. А ты не женат. И деток у тебя нет, а мне так внучка хочется или внучку на руках подержать. Феденька, старею я...
А наследник во все верит, конечно. Сказал бы кто царице, что она стареет, дня бы не прожил. Каблучками затоптала бы. Дорогих сафьяновых туфелек. Но Фёдора надо было уговаривать.
— Маменька, ты у меня молодая и красивая. Самая лучшая. Тебя с боярышнями рядом поставить, никто и не догадается, что у тебя сын есть.
— Льстец, — улыбнулась царица, сына по руке погладила. — Феденька, жениться бы тебе.
— Маменька...
— Понимаю, абы на ком не хочется. Так я тебя и не уговариваю. Скажи, а по душе ли тебе боярышня Заболоцкая? Устинья?
Фёдор словно конь на скаку остановился. У него кажется, даже лицо сплющилось.
— Маменька? Ты... откуда?
— Знаю откуда? Дядя твой рассказал, что заинтересовала тебя боярышня. Неуж это такой секрет?
Фёдор поморщился.
Секрет, не секрет... понятно же. Дядя — человек подневольный. Это Руди сам решает, что сказать, о чем промолчать. А дядя, что та глина, в любых руках поддаваться будет.
— Я сам хотел сначала посмотреть. Подумать.
Любава кивнула.
— Прости дядю, не со зла он. И я не со зла. А все-таки, что ты о ней думаешь?
— Не знаю, — сознался Фёдор. Днем раньше сказал бы он, что нравится ему Устинья. Что сильно нравится, может, и люба она ему. А сейчас... вспомнил Элизу — и словно мертвечиной повеяло. — Не знаю, маменька.
— А как узнаешь, так скажешь мне?
— Конечно, маменька.
— Я тогда пока с Борисом поговорю, чтобы разрешил он тебе жениться.
— Про Устю скажешь?
Устю.
Это сказало царице больше, чем час рассказа. Ежели она уже для него Устя... значит, думал он о ней, примерял уже, загадывал. О чужом человеке, о безразличном, Федя не сказал бы так.
Можно с Борисом поговорить.
— Не скажу пока, Феденька. Ни к чему. Там еще Маринка его, ей такое знать не надобно. Попортят еще девку.
