Глава 14
Вася. Пятигорск, 15–17 июля 1841 года.
Дорохов не успел открыть рта, как над ними раздались долгие и громкие грозовые раскаты. Все трое от неожиданности сначала вздрогнули, потом по инерции подняли головы к небу. Тут же полил дождь. Все также по инерции вытерли лица от первых попавших на них капель.
— Руфин, давай поторопимся. А то скоро нам будет впору не стреляться, а Ноев ковчег строить! — улыбнулся Лермонтов.
— Да, да! — Дорохов не отреагировал на шутку, был взволнован. — Барьер на 10-ти шагах. И еще по десять в каждую сторону…
Вася, услышав про расстояние, тут же вспылил про себя и начал материться.
«Они точно свихнулись! Десять шагов⁈ Десять⁈ Вы совсем ох…ли? Так вы просто предложите им подойти друг к другу и приставить пистолеты ко лбам. Тогда точно не промахнутся!»
— Стрелять можете до трех раз, — продолжал между тем Дорохов. — Осечка считается выстрелом. После первого промаха есть право вызвать выстрелившего к барьеру. Стрелять на счёт «два-три»[1].
«Значит, это так выглядит „шутейная“ дуэль⁈ — у Васи уже играли желваки. — Десять шагов и три –три, мать вашу! — выстрела⁈ Вы хотите, чтобы точно кто-то тут остался лежать или быстрее вернуться к ящику с шампанским? Ничего не понимаю!»
— Хорошо, — легко согласился Лермонтов.
— Пойду за пистолетами. — кивнул Дорохов.
— Руфин Иванович, — Вася быстро запрятал эмоции поглубже, и теперь выглядел привычным недотепой. — Дозвольте, я заряжу их. А то под таким дождем… А я смогу.
— Да, согласен! Тебе будет сподручнее! — Дорохов пошел за пистолетами.
— Что такое: «стрелять на счёт два-три»? — спросил Вася у Лермонтова шепотом.
— А, это! Это просто. Стрелять можно после счёта «два», и нельзя стрелять после счёта «три». И так, пока не будет сделано три оговоренных выстрела.
— Десять шагов и три выстрела, Михаил Юрьевич! — Вася попытался достучаться до Лермонтова. — Вы и сейчас считаете, что это шутки?
— Ох, Вася! Успокойся, наконец! Уверяю тебя, не дойдет до трех выстрелов!
Подошел Дорохов. Передал коробку с пистолетами.
— Я мигом! — уверил Вася.
Быстро накрылся от дождя шинелью, от всех скрывшись. Открыл ящики. Он, любивший оружие, в другой раз непременно восхитился бы этими убойными пистолетами. Но сейчас Васе было не до восторгов. Слишком хорошо он понимал, какую опасность таят в себе эти тяжелые и изящные творения немецкого мастера. Вздохнул, взял себя в руки. Принялся за дело, орудуя шомполом и молоточком.
«Значит, говорите, осечка считается за выстрел? Это хорошо. Это — очень хорошо! Я вам, дворяне долбанутые, сейчас устрою! Хоть обстреляйтесь! Хрен вам, а не пули!»
— Ну, что там? — спрашивал Глебов.
— Готово, Вашбродь! — отвечал Вася, выныривая из своего укрытия.
Подошел к Глебову, передал ему рукоятками вперед пистолеты, в которых не было пуль. Только пыж и порох.
«Посалютуйте друг дружку, друзья-приятели!» — подумал со злой усмешкой.
Глебов развернулся. Сделал несколько шагов и, в свою очередь, передал пистолеты Лермонтову и Мартынову, которые уже стояли на отмеченных позициях.
Все отошли. Вася посмотрел на поэта, крутившего в руках пистолет в поисках баланса. Лермонтов, почувствовав взгляд Васи, улыбнулся.
— Сходись! — раздался голос Глебова.
Мартынов тут же вскинул пистолет, быстрыми шагами пошел к барьеру. Лермонтов с места не сдвинулся, остался на месте. Заслонившись рукой, поднял пистолет вверх.
— Один!
Мартынов делал последний шаг перед барьером. Лермонтов стоял.
— Два!
Мартынов остановился. Лермонтов не шелохнулся. Вася задрожал. Хоть и знал, что пуль нет, а только произнесенное «два», позволявшее стрелять, все равно заставило сердце застучаться быстрее.
— Три! — Глебов закончил счет.
Никто не выстрелил. Стояла полная тишина. У Васи тут же отлегло от сердца.
«Фуф! Может, так и сговорились? Действительно, шуткуют. Раз „три“ — стрелять нельзя! Считай осечка. Зря я на них грешил! Сейчас еще два раза посчитает. Опять не будут стрелять. Все и закончится! Бросятся обниматься, а потом быстренько по домам! Шампанское…»
Вася не успел закончить, когда тишину прорезал нервный крик Столыпина:
— Стреляйте, или я развожу дуэль!
Вася оторопел.
«Ты что творишь, гнида⁈ Это же не по правилам!»
Глаза забегали. От Лермонтова к Мартынову и обратно.
— Я в этого дурака стрелять не буду!
Сказав это, Лермонтов поднял пистолет к небу, нажал на курок. Хлопок. Дым окутал его. И тут же вслед за этим хлопком сверкнула молния, а следом раздался такой грохот грома, что все подняли головы вверх.
Вася, взглянув на небо, опять посмотрел на Михаила Юрьевича. Что-то изменилось в его взгляде, позе. Вася похолодел. Краем глаза видел, как Мартынов опускает дымящийся пистолет. На лице его была полная растерянность, уже смешанная с ужасом.
«Что⁈ Как⁈» — задрожал Вася, наблюдая за тем, как Лермонтов, словно подкошенный, упал на землю.
Первым к Лермонтову подбежал Мартынов. Наклонился, что-то прошептал. Потом вскочил на коня, ускакал. Все остальные бросились к поэту. Вася, плюнув на все приличия, растолкал дворян, упал на колени, быстро приложил ухо к груди Лермонтова. Тишины не требовалось устанавливать. Все молчали, так и не выйдя из шока.
— Дышит! — прошептал Вася.
Потом осмотрел рану. Ужаснулся. Пуля из нарезного ствола сделала свое дело. Равнодушно и без эмоций. Как и предполагал Вася, пробила навылет.
«Странный угол! — Вася уже взял себя в руки, отметил хладнокровно, когда чуть повернул Лермонтова на бок. — Это как она так прошила его снизу вверх⁈ Или сверху вниз? Легкие точно пробиты. Может, и сердце зацепила».
— Где врач? — поднял голову к остальным.
— Нет врача, — недрогнувшим голосом ответил Дорохов.
— Вы, значит, сюда толпой приехали, ящиком шампанского запаслись, а врача не догадались прихватить⁈
Никто не посмел сейчас Васе указывать на недопустимый тон.
— Отказались ехать в такую погоду, — сообщил Васильчиков.
— Так, что вы стоите⁈ — Вася заорал. — Или везите врача. Или карету, чтобы отвезти Михаила Юрьевича. Повозку на худой конец.
Все вышли из оцепенения. Бросились к своим лошадям. Через минуту на поляне, под проливным дождем, остались только двое: Вася и Лермонтов. Исчезли дружки-приятели, будто нашкодившие школяры, разбившие окно в директорской и теперь спешившие спрятаться.
Вася прикрыл поэта от дождя шинелью. Пытался зажать раны. Был на редкость спокоен. И это спокойствие говорило ему о неотвратимом.
«Даже если бы сейчас тут сел вертолет и его отвезли в лучшую клинику и к лучшим врачам,
