— на заднем плане, практически, единой кучкой. Он сравнивал все эти скрины, отмечая про себя малейшие изменения в позах, в расстановке людей, бывших для него теперь лишь пешками, которых он двигал, следуя своим воспоминаниям. И раз за разом отбрасывая все лишние кадры, он сконцентрировался на двух. Они уместились в промежутке между «два» — счетом, который вел Глебов — и вспышкой молнии, которая заставила Васю и других взглянуть на небо.
На «два» картина оставалась прежней. Ничего в расстановке не менялось. Ни на авансцене, ни на заднем плане.
Но вот на вспышке молнии и сразу после неё изменения уже были. И только такая адская работа мозга позволила Васе отметить эти изменения. Никогда ранее в своем обычном состоянии, он бы ни за что не вспомнил и не отметил их. Мозг попросту отказался бы служить. Но теперь это был не мозг, а компьютерный процессор. И этому процессору было пофиг, сколько раз ты заставляешь его повторять одну и ту же операцию. Хоть миллион раз повторит. Может, и не на миллионный раз, но Вася, наконец, понял, почему он с такой настойчивостью прокручивал в голове этот момент. Потому что, поднимая голову к небу, он уловил легкое движение на противоположной стороне поляны, практически микроскопическую соринку, но уловил. Дорохов, в отличие от остальных, не запрокинул голову вверх. Он смотрел в сторону. И уже отклонялся, чтобы сделать шаг.
И вторая картина, воспроизведенная компьютером, это подтверждала. После молнии, после того как все опять обратили свое внимание на дуэлянтов, когда все поняли, что в тот же момент, как полыхнула молния, а за ней раздался оглушительный звук грома, который перекрыл звук выстрела, все, казалось бы, стояли на прежних местах, не сдвинулись, не шелохнулись. Все, но не Дорохов.
И пусть ничтожные полметра нельзя считать полноценным шагом, но этих ничтожных пятидесяти сантиметров вполне хватало, чтобы уйти с директрисы и открыть Лермонтова для того, кто спрятался в той стороне, куда Дорохов и смотрел в тот момент, когда все остальные смотрели на беснующееся небо. Был лишний стрелок! В засаде! Все складывается!
…Утром в день похорон Вася надел все лучшее и чистое. Нацепил все регалии. До блеска вычистил сапоги.
Хоронили Лермонтова 17 июля на старом пятигорском кладбище, как позже сообщалось: при стечении всего Пятигорска. Мимо Васи прошли все перипетии подготовки похорон. Знал только, что его отказывались отпевать, поскольку не принял святое причастие (или был запрет для убитых на дуэли?). Знал об истерике Дорохова, пытавшегося договориться, убедить священника, угрожая кулаками. По итогу: «Для поручика Лермонтова погребение по чиноположению церковному пето не было» и простая каменная плита с надписью: «Михаил» положена была на его могилу.
С кладбища Вася ушел последним. Более часа стоял возле могилы один. Перед тем, как уйти, старательно прочитал последнее четверостишие поэта. Потом перекрестился, поклонился. Ушел.
До вечера стоял у дома Дорохова. Ждал. Кое-что заметил. Когда Дорохов вернулся, пошел следом. Без стука вошел.
Дорохов, сидевший за столом спиной к двери, испугался. Резко обернулся. Наверное, сразу понял, почему Вася и не постучался, и стоит так спокойно напротив, не отводит взгляда от его затылка. А во взгляде этом не было никакой ненависти. Больше даже сочувствия и жалости было в этом взгляде.
— Вася! — Дорохов, наконец, смог произнести первые слова. — Ты чего здесь?
— Ты зачем это сделал, Руфин?
Дорохов вспыхнул. Отложил в сторону знакомый нож — тот самый, который унтер-офицер Девяткин подарил поэту и которым нынче бывший командир изволил чистить ногти. Откуда он у него? Взял на память из ста вещей погибшего, описанных приставом?
— Ты как со мной разговариваешь⁈ Как смеешь⁈
— Ради офицерских погон? — Вася не обратил внимания на вспышку Руфина.
— Что? Да ты… Да я. Пошел вон, отсюда!
— Просто ответь. Я уйду. Не трону. Знаешь же, не докажу.
Дорохов молчал.
— Коркмас стрелял?
— Откуда ты…? – Дорохов удивился.
— Значит, не ошибся, — усмехнулся Вася. — Видел его, когда ждал тебя здесь. Думал, ошибся. Он же в русском мундире был. Отходил от твоего дома. Значит, ты на него посмотрел, когда молния ударила. Знак дал. Он же в кустах сидел, наш лучший отрядный стрелок? Или на скале над поляной?
Дорохов покачал головой.
— Поэтому так легко отдал мне пистолеты на зарядку. Знал, что все одно конец известный. И все ради погон?
— Ты не понимаешь, Вася…
— А ты объясни. Я постараюсь.
— Миша… Он бы все равно… Рано или поздно. И там, — Дорохов указал в потолок, — его ненавидят. Да и с языком своим он был не жилец. Все одно — нарвался бы на другую дуэль.
— Так ты благодетель, значит? Избавил от мучений? И всем — выгода. Там наверху все успокоятся, вздохнут свободно, ты получишь вдогонку Георгиевский крест и снова вернешься в круг офицеров.
— Ну… Считай, что так. И не его я от мучений избавил. Я избавил всех остальных от мучений из-за него. Потому что он был невыносим. Ну, закончили бы мы позавчера полюбовно, распили бы шампанское. А вчера он бы заново взялся за свое. И я бы не удивился, если бы он опять не напоролся на Мартынова. И Мартынов его все равно убил бы. Или кто другой. Неважно. Только испортив всем настроение, нагадив всем, он чувствовал себя в порядке. Несносный мерзкий человек.
— Может и так, Руфин. Спорить не буду. Язык у него было тяжелый. Сам иногда хотел его отрезать. Но только не они там наверху, не ты и никто на свете не имел права лишать его жизни. Знаешь, могли и потерпеть. Потому что он и только он… Не ты, не я, не те, кто наверху, а он нес жизнь всем нам. Потому что люди читают его стихи и находят силы жить дальше, быть лучше. Могли и потерпеть, — Вася вздохнул. — Ни тебя не запомнят, ни меня не запомнят. А его помнить будут и через века. А ты, боюсь, как бы ни подавился новенькими эполетами.
Дорохов пристально смотрел на Васю. Неожиданно сделал короткий и резкий взмах рукой, ловко подхватив со стола горлорез. Вася совсем не был готов. Уже зажимая шею, из которой фонтаном шла кровь, с улыбкой подумал о том, что хорошо обучил Руфина на свою голову и что
