Недолго прослужил Романец у Ахматова сына, всего от лета до лета, но сколько страха и боли испытали те, кому пришлось встретиться с ним в этот год, — ни на каких бесовских весах не измерить! Татары и те смотрели на безжалостного, свирепого русского, молчаливого, как чудской истукан, и сильного, будто шайтан, с опаской и огорчением. Пошто такой человек живет? Один лишь алпаут Гила смеялся и сверх других отличал Романца…
Как ни по нраву пришлась Романцу жизнь в Ахматовой слободе, но и хорошему наступает предел. Этой весной ака Ногай позвал к себе Гилу со всеми людьми. По всему было видно (да и татары о том говорили), предстояла большая война. Воевать Романец не хотел. Неведомо, по каким законам живут такие, как он, за что судьба им благоволит до поры, наделяя звериным чутьем на опасность, для чего на чужую беду оставляет их жить на земле… Неужто из одной лишь надежды на их раскаяние?
Романцу было безразлично, на кого поведет его Ногай, да и с хозяином Гилой расставаться ему не хотелось, но в предстоящей войне чудилась ему угроза для жизни, а жизнь Романец полюбил. Больно много в ней было сладкого, всего и не перечислишь: от истошного бабьего визга до горячей крови, отворенной из лошадиной жилы… Не думая, а подчиняясь какой-то неведомой силе, которую можно было бы назвать жаждой жизни, если бы не несла она в себе смерть, в одну из ночей Романец отбился от Гилы, торопившегося на юг, и поворотил на север. Как ни было ему хорошо среди слободских татар и бродяг, оставшись один, Романец задышал вольней и покойней. Давно уж привыкнув полагаться лишь на себя, не доверялся он людям.
Все лето, без спеха и цели продвигаясь на север, Романец промышлял разбоем на проезжей дороге. А по русской дороге (на то она и дорога) из одной земли в иную всегда идут путники в поисках лучшей доли. Однако никто не знает, где его счастье, потому немногие его и находят… Романец искал не счастья, а одной лишь сытости для утробы и рад был всякой добыче, что встречалась ему на пути: будь то монах с котомой, в которой ничего и не было, кроме хлеба да вяленой рыбы, будь то смерд, припозднившийся по торговому или пьяному делу, будь то случайная прохожая баба. Да мало ли внезапных радостей и утех дает путь! Так или иначе, а всякая дорога куда-нибудь да приводит — к первым заморозкам добрался Романец до Москвы.
В Москве ему не понравилось — слишком уж было людно. Да и соблазна для глаза много, но много же и препон для разбойного промысла. На ночь все крепостные ворота накрепко запирались, а по всему городу, раскинувшемуся грушей от одной реки Москвы до другой малой речки Неглинной, ходили сторожа с колотушками, предупреждая пожар и татьбу. Однако, несмотря на отвращение Романца к многолюдству и иные неудобства московской жизни, зиму предстояло пережить здесь, а для того нужно было найти какое-никакое занятие и место, где голову приклонить. Затем он и собрался уже идти по окрестным монастырям, просить Христа ради, чтобы взяли его монахи свинарем на хозяйство. Так бы оно, поди, и случилось, кабы в один из ближних дней, когда Романец без дела болтался по торжищу, вытянутому вдоль Москвы-реки перед высокой стеной деревянного кремника, его не повязали дружинники одного черниговского боярина, как раз в тот год перешедшего на Москву. Об убийстве старика-монаха весь Чернигов узнал. За Романцом тогда по всем дорогам разослали погоню, но тщетно. А все же встретили разбойника на Москве! Впрочем, на Москве всякие встречи случаются. Признали же Романца сразу несколько человек, да и трудно было бы его не признать: такого-то раз увидишь, уж не забудешь до смерти. Так же сутул, кудлат и грязен остался он, только одеждой покраше разжился.
Так Романец оказался в порубе. Два месяца сидел он там с крысами, задыхаясь от вони собственного кала, который не убирался, видел свет лишь в маленькие оконца, прорубленные вверху сырых, осклизлых стен дубовой темницы.
Про него будто забыли. Не поминали про убийство Григория, не ставили в вину иного чего, просто без слов раз в день кидали ему какую-нибудь еду да воду меняли. Как ни дюж и неприхотлив был Романец, но и он не долго вынес бы такую жизнь.
Но, знать, не пришел ему черед помирать. Кому-то понадобился он вдруг для черного дела. Однажды Романца подняли из порубы, свели в баню и накормили. В баню же пришел к нему человек. Сказал, чего хочет. Твердо посулил либо смерть, либо плату. Кто и от кого ему наказ давал, Романец не ведал, да и не любопытствовал. Он рад был выбраться из вонючей ямищи, где от грязи и сырости начинал гнить заживо. Ради воли и живота своего он готов был и не то совершить, чего от него хотели, но и любое иное. Лишь бы жить. Какая уж здесь плата?
Обряженный в монашью одежду, с тем он вскоре и покинул Москву…
4
Власть может быть любой: праведной, неправедной, кровавой, алчной, милостивой, лживой, вероломной… какой угодно. Но власть не должна быть слабой. Всякий грех простится правителю и даже зачтется ему в заслугу, когда правитель и власть его будут сильны, и всякое же благодеяние правителя будет оплевано и осмеяно, если он дозволит себе быть слабым. Люди не носят благодарности в сердце, люди знают лишь страх. И страх этот, даже не будучи жестоким, правителю нужно уметь поддерживать, как старая жена поддерживает огонь в очаге. Нет и не должно быть в сердце монгола иного страха, кроме страха перед законом. Тем и значительны были среди прочих языков и народов во всем подлунном мире монголы прежних, недавних лет, что свято блюли Джасак, оставленный им в назидание Чингисханом. Но предупреждал Богло Чингисхан: если у государей, которые явятся после меня, их багатуры, нойоны и беки не будут крепко соблюдать Джасак, то дело государства потрясется и прервется. Опять станете охотно искать Чингисхана и не найдете…
Гюйс ад-дин Тохта (впрочем, отдавая должное великому предку) считал себя равным Чингису. Не случайно еще в раннем возрасте на голове Тохты, как и на голове Чингиса, явилась белая прядь волос, которая явно указывала на право старейшинства обоих владык среди остальных людей. Тохта лелеял ту прядь, в важные дни принятия решений заплетал ее в особенную косицу, чтобы всем напоминала она о воле Вечно Синего Неба, исполнить которую на земле может лишь он — Тохта. Окружавшие его во множестве царевичи, визири, огланы, бохши и ламы, а также женщины неизменно находили все новые подтверждения как внутренней, так и внешней схожести нынешнего правителя с отцом всех монголов Чингисом. Разумеется, в чем-то они преувеличивали данную схожесть, однако хан (как сам он о себе разумел) вполне мог отличить правду от лести. Хотя лести в словах приближенных он видел не много. Да и действительно, трудно было найти слова для лести тому, кто был велик.
Гюйс ад-дин Тохта вполне довольствовался славой правосудного и миролюбивого государя ровно до тех пор, пока не обрел достаточных сил, дабы войной утвердить свою власть. И в том была его мудрость.
Давно уже (да с того самого мига, как Ногай помог ему получить ханат) не было на земле у хана более ненавистного ему человека, чем князь Ногай. Разумеется, Тохта помнил, как просил Ногая о помощи в его борьбе с Тула-Бугой, разумеется, помнил и о своих клятвах оставаться верным и подвластным ака, но что значит помощь какого-то человека (даже если она и была велика) в сравнении с желанием Вечно Синего Неба видеть его, Тохту, властителем всех татар? Разве допустило бы Небо, если бы того не хотело, смерть сыновей Тарбу и Менгу-Тимура, братьев Тохты, которым он сам переламывал спины? Но он и сейчас помнил, как послушно хрустели под его руками шейные позвонки самого Тула-Буги, Алгуя, Тагрула, Малагана, Кадана и малолетнего Куту-Гака… Справедливость, мудрость его правления и благоденствие подданных доказали верность выбора Вечно Синего Неба и необходимость тех давних смертей родичей, посмевших встать у него на пути. А то, что, обманув мать Тула-Буги, в ловушку для Тохты братьев тогда заманил не кто иной, как Ногай, сейчас уже мало кто помнит. Так что напрасно старик надеялся, что Тохта, будучи ему обязанным, не поднимет на него руку. Гюйс ад-дин Тохта никому и ничем не обязан, кроме благорасположенных к нему небесных светил…
Хан мог быть горд и доволен собой. Долгая, не всем явная, однако упорная война, которую вели Беркевичи с могущественным темником Ногаем, закончилась полным разгромом последнего. Род Ногая происходил от седьмого сына Джучи Мувала Бувала. Ни сам Бувалай, ни сын его, отец Ногая, Тутар никогда даже приблизиться не могли к ханскому трону. По их меньшинству Джасак не позволял им того. А их последыш Ногай, презрев закон, не довольствуясь тем, что имел, захотел сначала тайно управлять ханами, а затем и открыто провозгласил себя единым мелеком[69] над всей Ордой. Вот тогда Тохта, дождавшись сладкого мига, и двинул на него бесчисленные туманы своих войск.
