С тех пор как Настена заговорила (да сразу бойко и лишь слегка перевирая слова, и самые нежные-то произнося будто еще мягче и ласковее, чем они есть), Тверитин стал неожиданно набожным, как старая церковная сирота, всю жизнь просидевшая на храмовой паперти. Да и немудрено — он-то в тот давний крещенский день, когда она впервые произнесла его имя, вовсе не сомневался, что немую в жены берет.
«Господи! Будь благословенно имя Твое в веках…» — коротко и привычно, еще раз перекрестясь, поблагодарил он Всевышнего за данную ему милость.
Нет, и впрямь не было более легкого и радостного похода в жизни Ефрема. Во-первых, князь наконец отличил его и поставил во главе войска, во-вторых, войско-то было такое славное да изрядное, что и сами татарские огланы[72] диву давались, ну а еще была радость в том, что не своих пришлось бить, а с теми же погаными смертью квитаться. Хоть и по чужой воле бились, однако вовсе без уклончивой хитрости, а со всем душевным старанием.
Одно оказалось Ефрему неожиданно тяжело — разлука с Настеной.
Вот уж воистину никогда он не думал, что женщина над ним такую силу возьмет! Да и что за женщина — птаха малая, голубица безобидная, жаль одна, а не женщина! Но без нее дни Ефрема были темны, как ночи. А уж как безрадостны были ночи — словами не передать. Часто ночами без дела бродил он от костра к костру по становищу, вглядывался, ища утешения, в чужие низкие и яркие звезды и в тех звездах видел ее черты.
А ведь и после венчания не сразу она склонилась к нему — дичилась. Ефрем уж и думать устал, отчего он страшен ей и не люб. Было так до того внезапного мига, когда она вдруг пала перед ним на колени, обняла его ноги, залепетала что-то по-своему, будто молилась или просила прощения, и плакала, и целовала его пыльные сапоги, пока Ефрем, не в силах оторвать ее, легкую, как пушинку, от пола, и сам не опустился рядом с ней на колени. В ту ночь глаза ее не просыхали от слез. И были то слезы горькие — от памяти страха и боли; и сладостные — от счастья и любви…
За те четыре года, что прожили они вместе, Настена родила Ефрему сына и дочь. И что примечательно — совершенно не раздалась квашней, как иные родившие бабы, а будто той же птахой-девочкой и осталась. Хотя в этом Ефрем сам перед собой немного лукавил — он-то знал перемены, и перемены те были приятны. Теперь уж груди Настенины были не столь высоки и востры, но будто прежде, упруги и зато уж гораздо более ухватисты, как раз по огромной Ефремовой длани…
«Н-да… — Тверитин досадливо покрутил головой, будто воротясь от занудной осы. — Как бы ладно-то было нынче ночью-то в Тверь угодить!»
Вроде уж давно они Русью спешили-шли, а все не было ей пределов, огромны ее пространства. Уже и Москву, и Дмитров, и Клин миновали, а все Твери нет! Когда ж она будет?..
Зимнее бедное солнце спешило укрыться за высокими соснами дремучего раменья[73]. Как ни хотелось Тверитину поскорее увидеть жену, да и на деток взглянуть, а еще перед князем победой и славою отчитаться, однако морить коней в последний гон и ради радости было не по-хозяйски.
Почти по темному времени достигши Князева сельца Старицы, Тверитин распорядился остановиться в нем на ночлег, чтобы уж завтра чуть ли не с первым светом объявиться в Твери.
Впрочем, в ту ночь мало кто спал из тверичей. По темным избам вздыхали да по-бабьи охали мужики, дожидая, пока крикнут побудку.
Ефрем же и вовсе глаз не сомкнул, уже коря себя за то, что пожалел лошадей. «Конь-то тело еще нагуляет, а такое нетерпение разве мыслимо выдержать!..»
Да здесь еще Тимоха Кряжев, спавший с Ефремом в одной избе, храпом своим до самой души достал. «Как днем — так тихий, слова из него кузнечными клещами не вытащишь, а ночью гляди ты что — ровно как пророк Илья в небесах гремит!..»
Не отдохнув, а только пуще измаявшись, не дождавшись ни петухов, ни света, в самый темный заутренний час Ефрем растолкал Тимоху:
— Вставай, Тимоня, будет тебе клопов-то пугать.
Храп Кряжев оборвал, но не поднялся.
— Так темно еще, Ефрем.
— Не светло, — согласился Тверитин. — А ты пока помолись, подумай, как Михаил Ярославичу рассказывать станешь про то, как ты, идол храповитый, самого Ногая в православную веру крестил.
— Да будет уже… — недовольно проворчал Кряжев. Он не любил, когда ему напоминали о том, как он зарубил старика. Ярый больно бабай оказался — сам на Тимоху кинулся, ну он его и срубил. Откуда ж он знал, что это ихний Ногай?.. Хотя и успел догадаться. Но в этом Кряжев отчего-то не признавался.
— Вот и подумай. А я, может быть, пока ты думаешь, вздремнуть успею… — раздраженно сказал Ефрем.
Но спать он, конечно, не стал, а велел кликать побудку, которой все уж и так дождаться не чаяли.
Из Старицы вышли затемно. Отстоявшись за ночь и будто чуя близость родных конюшен, лошади без понуканий шли ходко и сами во тьме угадывали дорогу. Да дорога-то от того сельца до Твери и дружинникам была так знакома, мила и привычна, как накоротко проторенная стежка от избы до колодца. Даже и во тьме угадывались знакомые березовые рощицы, клинья чернолесья, заснеженные деревенские обжи и пустоши.
Снег по утреннему ядреному морозцу щипал дубленые щеки воинов, зыбко, звонко и переливисто скрипел под полозьями саней и возков. Иных звуков и слышно не было. Криком ли, словом, чихом нарушать лесную темную тишину никому не хотелось. Да многие из тех, что без сна промаялись ночь, бросив поводья и опустив на грудь головы, придремывали, мерно раскачиваясь в седлах.
Когда первый свет серо подкрасил давно уж беззвездное, но еще темное небо, дружинники успели покрыть четверть последнего отрезка пути.
А где-то на половине времени всего гона, когда за низкой беспросветной пеленой облаков уже угадывалось стеснительное, будто девица, зимнее солнце, шедший напереди востроглазый Павлушка Ермилов, завидя вдали какого-то человека, не удержался от озорства, с которым жил как с шапкой на голове, разбойно свистнул и поскакал что есть мочи ему навстречу.
Издали тем, кто был впереди, стало видно, как человек напугался. Он находился как раз посередине обширной пустоши; до края дальнего леса, который он уже миновал, было ему такое же расстояние, что и до поляны, которой заканчивался другой лесок, из какого теперь выходила дружина. Гикая и свистя, будто гнал перед собой зайца, конечно, без злобы, а лишь из дурной удали и себе на потеху, Павлушка стремительно близился к путнику.
Человек, а издали он казался мелкой букашкой на белой скатерти поля или, точнее, черной галкой в пустоте неба, галкой же заметался туда-сюда, понял, что в лесок уйти не успеет, и двинулся навстречу Павлушке.
Встретились. Видно, поговорили. Однако Павлушка недолго крутился возле него и повернул обратно. По одному тому, как, заваливая круп, неуверенно бежал обратно его скакун, было ясно, что Павлушка смущен.
— Кто там? — еще издали крикнул Тимоха Кряжев.
Однако Павлушка, идол, умышленно задоря Тимоху другим на потеху, не торопился доложиться ему. Напротив, не доехав саженей двадцать, вовсе остановился, дожидаясь, когда Кряжев достигнет его.
«Ишь, воевода!..» — скалился про себя Павлушка.
После бессонной, муторной ночи или от иного чего Ефрему нынче было знобко на холоду. Да и в самом нутре будто жила какая дрожала: то ли от радости, то ли от странной нетерпеливой тревоги. Чтобы нарочно удержать сердце и не дать ему над собой лишней власти, как выехали из сельца, поручил он вести войско Кряжеву, а сам забрался в возок, что позволял себе редко. Да и скучно ему было в возке на походе. А тут вдруг угрелся и так неожиданно разоспался, что и разбойный Павлушкин свист не услышал…
Когда лошади их сравнялись, Тимоха сдвинул брови, посторожел лицом и, невольно передразнив князя, недовольно произнес:
— Ну?..
От такой строгости Павлушка только фыркнул в ответ. Заулыбались и те, кто был рядом. Но Кряжева рассердить — все равно что мертвого рассмешить.
— Говори уж, — попросил он Павлушку, — идол ты мерский!
— Да че говорить? Монах это, пустой человек, — оскалясь, пояснил Павлушка.
— Болтаешь! — прикрикнул кто-то на Павлушку. — Он за нас Бога молит!
Павлушка тут же согнал блажную улыбку с разрумяненного морозом, в мягких припухлых ямках, как у щекастой девки, лица.
— Дак я ему не мешаю — пусть молит.
— Монах ли? Али Ефрема Проныча разбудить, — с сомнением покачал головой Тимоха.
— Да верно говорю, Тимофей Порфирич, монах то.
— А куда ж он в такую рань путь держит?
Павлушка пожал плечами:
— Сказывает, из Желтикова монастыря по Божьему делу идет.
— А пошто он один-то? Али не пугливый?
— Хе, — ухмыльнулся Павлушка. — Издали-то я его заприметил, вроде как человек. А ближе-то как наехал, аж испужался — чистый медведь. Только что на задних лапах стоит и голосом разговаривает. Уж такой леший и сам кого хочешь в трясцу загонит! — Для убедительности Павлушка тряхнул головой так, что шапка наехала на глаза.
