Перейдя реки Узу и Тарку[70], шестидесятитысячное войско Тохты в лето одна тысяча двести девяносто девятого года встретилось с составленным в основном из половцев и аланцев войском Ногая при Куканлыке, невдалеке от Черного моря, и разгромило его. Об одном жалел хан Тохта: что не он взрезал гнилое, старое брюхо своего бывшего покровителя…
Загадкою показалось хану то, что Небо выбрало не монгольскую руку для того, чтобы пресечь жизнь потомка великого Чингиса, ведь как бы там ни было, но и Ногай был его потомком. Во всяком случае, в тот миг, когда в разгар боя ему принесли весть о смерти старого лиса, вместе с радостью он испытал и странное чувство горечи именно оттого, что Ногая зарубил какой-то неведомый русский воин. Зарубил, совершенно не смутившись тем, что перед ним был действительный ака всех татар, и рука у него не дрогнула.
Впрочем, много загадок у Вечно Синего Неба…
Ефрем Тверитин, возвращаясь из ногайского похода от Куканлыка, был покоен и счастлив, как может быть покоен и счастлив человек, выполнивший большое и хорошее дело.
О том, что хан Тохта осердился за что-то на князя Ногая, Ефрем знал давно. Как ни жаль было когда-то расставаться Михаилу Ярославичу с серебряником и выдумщиком Николкой Скудиным, но с Божией помощью и по его, Ефремову, наущению осевший в Сарае Николка и впрямь оказался там безмерно полезным для Твери человеком. Смекалистый в одном и в ином смекалку проявит. Как не было Николке равных в причудливом рукомесле, так ныне нельзя и представить, что кто-то другой был бы умней и внимательней Николки в тайном подгляде, ради которого его и послали в Орду. Не многое мог знать ханский серебряник, с утра до ночи чернивший по металлу бабье узорочье, но кое-что мог все же видеть и по тому немногому, что увидел, догадаться о многом. То тот купец, то этот приносил от Николки разные вести, и вести эти оказывались всегда любознательны. Николка сообщал обо всем: о погоде, о здоровье хана, его жен и детей, о послах и русских князьях, гостивших в Орде, о подарках, какие они поднесли, о милостях, оказанных ханом гостям, о разговорах, слышанных на базаре, и о многом, многом другом, из чего и состоит, будто сотканная, жизнь всякого государства.
Задолго до ханских гонцов с надежным купцом Николка прислал весть о том, что хан послал Ногаю в подарок мотыгу, а посему быть в Орде потрясениям. Сначала-то ни Ефрем, ни Святослав Яловега, ни сам Михаил Ярославич никак не могли уразуметь, как связана простая железная мотыга, какими татарские сабанчи рыхлят землю под просо, с возможными потрясениями. Одно стало сразу ясно: подарок Тохты означал ханское презрение и ханский гнев. А потом и до корня дошли: Тохта той мотыгой предупреждал аку о войне. Даже, мол, если Ногай уйдет от хана в земную глубь, он его и оттуда достанет, чтоб уж потом закопать навеки… Так и вышло.
Сражение произошло в канун дня Воздвижения Животворящего Креста Господня[71]. Силы Тохты почти вдвое превосходили силы Ногая. К тому же некоторые из ногайских эмиров, до того верно служивших своему господину, обманно и внезапно перекинулись на сторону ордынского хана; эмиры эти — Сангуй, Сужан, Маджи, Утраджи, Акбуга и Тайна — увели за собой чуть ли не половину всех войск Ногая. В большой мере именно это предательство предопределило судьбу Ногая и достаточно легкую победу Тохты над противником. Всего лишь день смогли выстоять наемные аланы и половцы против отборных ратников хана. Да и то бились они крепко лишь потому, что бежать им было некуда: позади них Ногай поставил верных ему монголов с тем, чтобы они убивали тех, кто повернется спиной к противнику. Однако силы оказались слишком неравны. Вздымая пыль иссохшей за долгое лето степи в самое поднебесье, конные лавы Тохты, сменяя друг друга, беспрестанно обрушивались на ставку Ногая…
И все же Ногай, несмотря на старость (а ему уже исполнилось семьдесят), оставался тем же Ногаем, перед именем которого трепетали и Польша, и Сербия, и Валахия, и сам Царьград. В утро второго дня, собрав все силы для последнего прыжка, загнанный барс первым кинулся на охотника. И был миг, когда войско Тохты, вопреки своему огромному численному преимуществу, чуть было не дрогнуло, пораженное не столько внезапностью натиска, сколько безысходной отчаянностью Ногаевых воинов. Выручили Тохту русские полки, среди которых был полк Тверитина, доселе не принимавшие участия в битве и стоявшие в стороне. Ряды наступавших были опрокинуты, а обоюдная рубка обратилась в побоище, длившееся до самого вечера. В тот день принял смерть и Ногай.
Тверичи могли бы еще до распутицы вернуться домой. Но хан войско не распускал, то ли просто на всякий случай, то ли опасаясь еще какой посмертной каверзы от Ногая. С юга мог подойти с войсками давний враг Джучиева дома правитель магумеданского Ирана Хулаг, к которому, как донесли Тохте, Ногай обратился за помощью. Хулаг так и не появился, а тверичи вместе с татарами до самой зимы ловили разметанных по степи людей Ногая. Не многие уцелели.
Старший сын Ногая Чока (или иначе — Джеке), не поделив чего-то со средним братом по имени Тека и убив его, сказывали, убежал в Тырновское царство, откуда родом была тверитинская жена Настена. Турая, младшего сына, словили и казнили. Бывших Ногаевых эмиров, беков, алпаутов, да и простых татар резали без жалости и без счета, а имущество их отдавали иным. Даже женам Ногаевым и женам его сыновей не делал Тохта поблажки: старых зарезал, молодых же — которых отдал простым воинам, а которых продал в дальние страны. Правда, среди Ногаевых жен одной не сыскали: дочери царьградского императора Михаила Палеолога Евфросиньи. Но вряд ли она спаслась, поди, и ее зарезали в кровавой неразберихе. Так что в живых из наследников когда-то могущественного и грозного ногайского князя остался лишь сын Чока, но и за его жизнь вряд ли кто рискнул бы поручиться. Тохта чтил Джасак, а одна из главных Чингисовых заповедей гласила: достоинство каждого дела заключается в том, чтобы оно было доведено до конца. Никто не сомневался, что Тохте хоть из Рима, хоть из Царьграда, а принесут отрезанную голову сбежавшего Чоки. Так оно и случилось. Посланный Тохтой в Тырново искусный палач из жидов вскоре воротился с кожаным заплечным мешком, в котором покоилась Чокина голова.
«Верно, однако… — прикрыв глаза и мерно покачиваясь в седле, одобрительно рассуждал про себя, перебирая в памяти разные разности, Ефрем Тверитин. — Так и надо, потому как иначе нельзя. Коли уж решил Тохта всю Орду единовластно в одни руки взять, прежде надо врагов истребить, а уж Ногаев-то род — перво-наперво и до самого корня, чтобы и памяти о нем не осталось. Строго у них, у татар-то, — если для своего в сердце пощады нет, то чужому и вовсе надеяться не на что. Оттого и страх перед ними. И сами они оттого страх перед своим законом имеют. Казалось бы, на что уж силен да грозен был Ногай, а только захотел встать над законом — тут же и сгинул…»
Открыв глаза, Ефрем оглянулся на всадников, растянувшихся прерывистой гнедой змейкой вдоль узкой лесной дороги. Будто татарский начальник, не голосом, а одним лишь взмахом короткой плети-ногайки он отдал приказ тем, кто отстал, нагнать передних. Снова прикрыл глаза, словно в дреме, и невесело усмехнулся про себя: «Да, насчет закона-то у них совсем не так, как у нас на Руси, где всяк удалой и сам себе князь. А оттого и в войске порядку больше», — с неожиданным раздражением и досадой подумал он.
Впрочем, на свое-то войско досадовать Тверитину было нечего: и изряжена, да и отлажена отборная тверская дружина вовсе не хуже, чем какая татарская, однако он-то знал, что на бранном поле сражаются не лучшие с лучшими, а все со всеми. Мысленно он попробовал было представить всю тьму войск, которую можно собрать в русских землях, но даже и в мыслях ему показалось неисполнимым трудом соединить разрозненное, составить воедино несоставимое. Владимирцы ненавидели новгородцев, рязанцы — московичей, смоляне — ярославичей, черниговцы — киевлян, киевляне — владимирцев, новгородцы — тверичей и всю низовскую Залесскую землю. И всякий — всякого, и каждый — каждого, и вместе, и по отдельности.
«…Да, совсем иное — татары! В каждом улусе — свое племя и свой язык, но все друг друга слышат и понимают, и для всех лишь один правитель — тот, кто старший в роду Чингиса. Не захотел подчиниться единому, общему для всех закону Ногай — и более не живет. И в каждом войске у них: куманском ли, бесерменском ли, аланском, монгольском — один порядок, татарский! Десятники, сотники, тысячники не по достатку ставятся над другими, а по одному лишь их разумению и воинской доблести. Оттого их и слушают. А ослушных плетями бьют. А трусов перед тем, как казнить, нарумянят, в бабье платье оденут, к кобыльему хвосту привяжут и водят напоказ по людным местам. Разве здесь струсишь? И каждый старшего слушает, а над каждым старшим другой старший есть, а над ним — еще старший, и так до самого хана, которого и не увидать никогда, как Бога на небесах, прости меня Господи…» Нечаянно оскоромившись в мыслях, Ефрем быстро перекрестился.
