Васька, совершивший глубокий фланговый охват беглянки и прижавший предмет снегуркиного интереса к земле.
Дед Мороз дочитал последние новости уже в обычном виде, и начались народные гуляния. Гармонист хоть и знал уверенно, наверное, только две песни – частушки и «Ти ж мене підманула», это не мешало приспосабливать их под любые слова. И это тоже никого не смущало. Веселились все от души, будто и не было войны, а праздничное меню отличалось от обычного только тем, что в кулеш добавили, мелко порубив, нескольких зайцев, пойманных в силки.
А про командира, лежавшего на больничной койке и тихо постанывающего при любом движении, никто и не подумал. Это я так грустил, жалея себя. Но действительность показала, что про меня помнят очень многие. Сначала ко мне ворвался Иосиф Эмильевич и попытался сделать из меня антисемита путем потрясания той самой бородой и обвинениями именно в мой адрес, будто это я направил струю ветра на Паничева в попытках довести главврача до сердечного приступа.
Потом просочилась заплаканная Параска со своей версией событий. К счастью, это как раз доктор, а не я, в данной истории пытался сжить ее с белого света. Наверное, он вату за ниточку и таскал. Хорошо, что вскоре явился Ильяз, про бороду не сказавший ничего, а только потащивший санитарку куда-то прочь, наверное, утешать. Мысленно пожелав ему успехов в личной жизни, я аккуратно начал разворачиваться на другой бок, но тут пришел Сабуров. С Базановым. И Яковом. Эти тоже про диверсию с ватой не сказали ничего, а только начали в сто первый раз обсуждать ожидающийся сегодняшней ночью самолет.
А что там обсуждать? Вот прилетит, выгрузим, тогда и начнем думать, что кому и сколько раз. Место обговорено, поле подготовлено. За работу, товарищи. А я, извините, тут немного полежу, путем постельного режима укреплю здоровье.
На самом деле я с этим аэропланом всю душу извел. Как же некстати прилетела проклятая пуля! Сам же и виноват: не добил я того поганца-фельдфебеля на мосту, вот он и потратил последний в своей жизни выстрел на меня. А ведь я ему дважды в грудь саданул, а потом – в голову! Или это я только собирался? Точно, как сейчас вижу: я иду вперед, останавливаюсь возле лежащего охранника, и… начал стрелять пулемет, я упал, причем рядом с немцем… встал… и пошел дальше… Никто фашиста штыком не приголубил, мучения не прекратил. Вот он обиделся и подстрелил меня. Стареем, Петр Николаевич, хватку теряем…
Соратники, глядя на мою задумчивость, видимо, решили, что командирское благословение получено, потихонечку встали и пошли переживать без меня. А как же: утрамбовано ли поле, хватит ли его длины, чтобы самолет сел, хорошо ли будут гореть костры-ориентиры, увидит ли наш летчик, куда ему садиться, не помешает ли облачность, не заявятся ли немцы? Вопросы, вопросы, а ответов на них пока нет. И я тут лежу с треснувшим ребром и почти дыркой в голове! Эх, мне бы самому туда! Вот чувствую, что без меня накосячат!
Впрочем, долго переживать не пришлось. Совсем под вечер опять заявились раскрасневшиеся Параска, Анна, несколько партизан, прямо скажем, навеселе. Вместе с гармонистом.
– Смотри, что мы нашли! – Радистка кивнула Ильязу, тот достал из-за спины… гитару!
– Смуглянку! – тут же заверещала Параска. Партизаны ее дружно поддержали.
– Да тут у нас теперь целый оркестр! – Я посмотрел на гармониста с залихватским чубом. – Звать тебя как?
– Егор.
– Ну что же, Егор… – Я аккуратно, стараясь не охать, сел на кровати, подвинул ноги поближе к гудящей печке. – Подыграй, как сможешь. Мелодия простая. Это Алексей Сурков стихи написал.
Перед глазами промелькнули наши посиделки тюремной самодеятельности. Похожая печка, снег за окном…
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Я подмигнул ошарашенной Анне, продолжил:
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Сельцой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Москву пришлось заменить на брянский городок, но так даже получилось лучше.
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага…
Подействовало! Да еще как… Глаза девушек увлажнились, лица парней нахмурились. Четыре шага до смерти тут, считай, везде.
Допевал я уже под рулады гармониста. Егор быстро понял нехитрые аккорды, подстроился.
– Еще!
– На бис!
Стоило закончить, и партизаны тут же загалдели, в хату начали заглядывать новые бойцы. Новогодний вечер обещал стать жарким. Но тут пришел главный врач. Палата опустела вмиг, он даже не успел спросить, что здесь творится. Только оставленная второпях гитара жалобно дзынькнула первой струной.
– Как дети, честное слово! – начал отчитывать меня Иосиф Эмильевич. Понятное дело, я же убежать не могу. – Сказано же: постельный режим и покой, а не концерты устраивать! Песня хорошая, не спорю, но надо думать и об отдаленных последствиях. А то потом будете ходить и просить: ой, доктор дорогой, дайте порошочек, голова болит и кружится… – Последние слова он проговорил, явно кривляясь. – А я предупреждаю всех, что в случае нарушения режима ответственности не несу! Санитарка! – крикнул он куда-то в коридор. – Полы здесь протереть! У нас больница, а не хлев!
* * *
Все-таки болезнь – дело такое, сильно ослабляющее. Хотел дождаться, когда наши придут с новостями про самолет, и не выдержал, уснул. Мне даже приснился сон, в котором я в гостинице «Москва», в том самом номере с роялем, где в последний раз останавливались с Кирпоносом. И будто лежу я в роскошной пятиспальной постели, но никак не могу из нее выбраться, хотя и очень хочу, потому что в соседней комнате рычит немецкий танк. И тут я проснулся.
Немецкий танк оказался вполне себе нашим советским мужиком, который выводил рулады высокохудожественного храпа. Почему я его определил как нашего? Так все просто: он начал поворачиваться, видать, что-то заболело, и он четко и ясно произнес название ноты «ля». Фашисты так не скажут, ответственно говорю.
На улице еще темно было, а мне хотелось досмотреть сон про гостиницу. Может, там и жена будет. Но новоявленный сосед все никак не унимался и храпел так, что я начал опасаться за целостность стекол.
– Эй, слышишь! – позвал я его. Одна надежда, что он проснется, а я успею заснуть раньше, чем он начнет храпеть.
– Чего
