— Ты лучше, Георгий Николаевич, — посоветовал Павел, — смотри, чтобы у нас такого не было. У нас ведь тоже люди, и тоже, между прочим, каждый день жизнью рискуют.
— Если у нас случится такое, — глухо отозвался комиссар, — я до трибунала доводить не буду. Сам расстреляю, на месте, вот этой вот рукой, а там пусть меня хоть судят, хоть пулю в спину пустят. Капитан Бочковский не прав — нельзя так. Один раз дашь слабину — вроде бы из благих побуждений или еще почему, — а там все, пошло-поехало. Если можно насиловать женщину — причем, заметь, не немку даже, вражью бабу, а полячку! — то почему нельзя потом вспороть ей живот? И почему нельзя вместе с перстнями оторвать пальцы, отрезать уши вместе с сережками, вырвать золотые зубы вместе с челюстью? И что дальше? Будем детей танками давить, забавы ради? Чем же мы тогда лучше фашистов, спрашиваю я тебя, Павел Михайлович? Вот то-то и оно…
* * *
«Грязное это дело — война, — размышлял Дементьев, — грязное и мерзкое. Может, когда-то, веке в семнадцатом-восемнадцатом, она и была увеселением, красивым зрелищем со шпагами, мушкетами, ватными клубами порохового дыма, благородными кавалерами, яркими мундирами, шляпами с перьями, белыми конями и рыцарским отношением к дамам и к побежденным. Да и то, наверно, все это было только лишь в книгах Александра Дюма, а в реальности вшивые солдаты-наемники давали жару, получив на три дня на разграбление захваченный город… Но сейчас, в двадцатом веке, все, что связано с войной, приводит к разрушению человеческой цивилизации, какой бы идеологией эта война не прикрывалась. Звереет на войне двадцатого века человек, дичает и теряет свой облик. Распадается душа его, и рассыпается в пыль хрупкое здание нравственных ценностей, с таким трудом выстроенное гуманистами — писателями, художниками, мыслителями — за последние пару столетий. Но какой бы омерзительной ни была война, эту, Отечественную войну, мы должны закончить во что бы то ни стало — надо добить гнусную тварь, пожирающую все и вся».
Ординарец Вася Полеводин безмятежно дремал, но Павлу было не заснуть. Наконец, промаявшись, он встал и пошел к Гиленкову — отвести душу в разговоре с другом. Комдив не спал, сидел в своей машине и пил чай, и Дементьев выложил ему всю эту поганую историю.
— У тебя что, своих дел мало? — сказал Гиленков, ставя на походный столик кружку с чаем. — Пусть со своими танкистами Володька Бочковский разбирается.
— Не будет он разбираться — были мы с Прошкиным у него. Оправдывает он своих — они, мол, у меня святые великомученики, им все можно.
— Не надо драматизировать, Паша, — миролюбиво сказал Юрий. — Что уж такого особенного произошло-случилось? Ну, помяли ребята польку — сильно с нее убудет? Не убили же они ее, в самом-то деле. Они каждый день со смертью обнимаются, в танках горят свечками, пусть хоть разок бабу потискают.
— В танках горят? А мы с тобой что, гуляем-развлекаемся, и от смерти заговоренные? А летчики — они не горят в своих самолетах? А пехотинцы не идут на немецкие пулеметы голой грудью, без всякой брони? Нельзя гниль душевную на войну списывать — человеком надо быть, и оставаться им всегда и везде! Силком брать женщину — это преступление, и насильник есть преступник, даже если на нем форма, и он только что вышел из боя. Мы защитники Родины, воины-освободители или грабители-завоеватели? Володя Бочковский мне друг, воюет он дай бог каждому, и ты, Юра, тоже мой друг не первый год, но тут мы с вами как будто говорим на разных языкам, словно вы не люди, а марсиане какие-то!
— Да мы-то люди, а вот ты, Паша, точно не от мира сего. Ну чего ты так горячишься? Человек — скотина довольно-таки неприятная, и на войне это особенно заметно. Людей не переделаешь, Паша, да и не наша с тобой это задача — нам бы до Одера дойти, и желательно потом назад вернуться: живыми.
— Людей нужно и можно переделать, — упрямо возразил Павел, — сделал же Гитлер из немецких рабочих и крестьян убийц в мундирах. И коммунизм — он ведь для новых людей предназначен, разве не так? Только вот задача эта ох и непростая… Как в грязь падать, так человек делает это легко и даже с радостью — падает, а потом гордо хрюкает в этой грязи как свинья. А как надо ему эту грязь с себя соскабливать, тут он, понимаешь, ворчать начинает — не нравится… Но если люди души свои не вычистят, то всему миру нашему конец придет: стряхнет Земля человечество со своей спины, словно блох кусачих, и полетит себе дальше, нимало о нас, людях, не сожалея.
— Тебе бы в проповедники податься, — сказал Гиленков, глядя на Павла так, словно видел его впервые. — Философия это, а мы с тобой на войне. И поэтому, капитан Дементьев, выкинь ты это все из головы да иди-ка ты спать — завтра снова бой.
Вернувшись в свою штабную машину, Павел лег и уснул. И уже на гране сна и яви услышал он знакомый голос ведуна, но что именно сказал ему этот голос, Дементьев, уходя в сон, не разобрал.
* * *
Утро было белесым и бесцветным.
Дементьев стоял у своей машины, наблюдая, как солдаты дивизиона его разбегаются по «бээмкам». Колонна «катюш» готовилась к движению, а мимо нее с лязгом, расшвыривая гусеницами комья земли и снега, шли танки батальона Владимира Бочковского — как всегда, танкисты первыми уходили навстречу огню.
— Смотри! — Прошкин, стоявший рядом с начальником штаба, толкнул его локтем. — Вот они!
— Кто они? — не понял Павел.
— Помнишь, я говорил тебе, что запомнил номера танков, стоявших у того дома, где насиловали польку? Вот это они и есть, красавцы, — комиссар показал глазами на идущие «тридцатьчетверки», — этот вот танк, и следующий.
В башенном люке танка видна была фигура танкиста. Он смотрел прямо перед собой, но вдруг, как будто услышав слова Прошкина, повернулся и посмотрел на эрэсников. Взгляд его равнодушно миновал Дементьева, а на замполите чуть задержался, словно припоминая и узнавая. А потом танкист улыбнулся — точнее, оскалился, — зловещей волчьей улыбкой, на темном лице его сверкнули белые зубы, и он скрылся в люке. Крышка захлопнулась.
Дементьев смотрел вслед уходящим в бой танкам, и память его с фотографической точностью зафиксировала их номера — белые цифры на серой броне.
А потом был очень длинный день, и был бой, и разрывы снарядов, и кровь на снегу. Очередной немецкий опорный пункт оказался крепким орешком, танкисты не смогли его расколоть, и тогда Темник пустил в ход «катюши». Залп дивизиона «РС» поставил жирную огненную точку, и подвижный передовой отряд двинулся дальше, оставляя позади горящие дома, разбитую технику, трупы и землю, изрытую дымящимися воронками.
В разрушенном поселке не осталось ничего живого, выстрелы смолкли. Колонна «БМ» змеей втягивалась в поселок, и у самого въезда, метрах в пятидесяти от первых домов, превратившихся в развалины и горевших, Павел увидел две подбитые «тридцатьчетверки». Танки стояли рядом, облизанные огнем, и еще дымились, хотя их подбили, судя по всему, еще во время первой неудачной атаки, часа полтора назад. Краска обгорела и зашелушилась, однако номера обеих машин еще можно было разобрать. Дементьев вздрогнул: это были те самые номера, который он видел и запомнил утром, на выезде из небольшого польского села с красивым названием Воля. А рядом с подбитыми машинами стоял еще один танк, целый и невредимый. Это был танк Бочковского. А сам комбат стоял у своей машины, опершись на нее локтем, курил и угрюмо глядел на сгоревшие «тридцатьчетверки».
Услышав шум моторов колонны гвардейских минометов, он повернул голову.
— Видишь? — сказал он, встретившись глазами с Дементьевым. — Вот так… Два танка, восемь трупов, и не трупов даже, а… Сгорели ребята до головешек — расстреляли их в упор, никто не выскочил. Одного я только не пойму — я же им кричал по радио: «Не лезьте в лоб, обойдите! Обойдите, мать вашу, отходите, не прите на рожон!». А они как глухие — ни один экипаж не отозвался, ни другой не ответил. Вот и нарвались…
«Возмездие судьбы» — прошелестело в сознании Павла, и он понял-догадался, что именно эти слова слышал он вчера, засыпая: слышал, но не разобрал.
— Может, мне не надо тебе этого говорить, Володя, — произнес он, глядя в больные глаза Бочковского, — но я все-таки скажу. Именно эти твои ребята так славно порезвились вчера ночью, в селе, где мы ночевали, — комиссар наш запомнил номера танков. Наверно, есть не только людской суд, но еще и другой, который оправданий не признает, понимаешь?
Комбат не ответил. Он посмотрел на Павла свинцовым взглядом, бросил папиросу и молча полез в танк. Лязгнули траки, и машина, выстрелив сизым дымом сгоревшей солярки, двинулась дальше — на запад.
* * *
Коричневый Дракон, выпестованный Кощеем Бессмертным, зачахшим над златом до состояния костлявой мумии, был созданием жутким. Астральный Зверь был страшен в бою — его чудовищные когти раздирали земную твердь, зубы дробили камень и металл, поток огня, извергаемый монстром, сжигал все, что могло гореть — и даже то, что гореть не могло. Зверь был ненасытен, и питался он кровью и муками людскими — без этого не мог он поддерживать то сумрачное подобие жизни, которой жил Коричневый Дракон.
